Отправлено: 24.12.23 13:56. Заголовок: Клинки и розги (Автор: Mik)

Клинки и розги


1
Байройт, 1795 год.

- Братья! Не отступим в бою! Накажем аристократов! Мы не можем снять с них головы, как во Франции, так снимем штаны!
Дерзкая мятежная речь прозвучала шепотом – враги могли появиться с минуты на минуту. А главное, призыв покарать аристократов, могли услышать взрослые, что гораздо опасней.
Узкая, извилистая Кирхен-штрассе и шеренга пустых пивных бочек на углу – идеальное место для засады. К тому же, в первый послеполуденный час улица пустовала, и никто не мог помешать вожделенной расправе.
- Ганс, - шепнул Клаус, сын булочника, - с ними не будет этого русского?
- Нет, - еще тише ответил сын ткача, - моя сестра Марта узнала, что его за шалости c прошлой недели не выпускают из пансиона.
- Откуда он взялся у нас? – спросил сапожный подмастерье Вилли.
- Его мать служила при дворе русского кронпринца, поссорилась с ним, и кронпринц изгнал их семью, - сказал Питер, ученик переплётчика и поэтому – всезнайка.
- Разве русских ссылают не в Сибирь? – удивился Вилли, легко запоминавший экзотические ужасы из подслушанных взрослых разговоров.
- Русских никогда не поймешь, - ответил Клаус, … идут! Вперёд!
- Штурм унд дранг! – крикнул Питер.
Внезапная атака шестерых юных ремесленников на троих школяров привела к полному успеху. Даром один из них, предчувствуя засаду, обзавелся большой и длинной палкой – не помогло. Не прошло и полминуты, как палка валялась в пыли, а ученики были притерты к недавно выбеленной стене таверны. И никто не сомневался: испачканные камзолы – лишь первая неприятность этого недоброго дня.
- Вы дразнили нас санкюлотами? – тяжко дыша сказал Клаус и взглянул на брюки, выбеленные крупицами муки так, что уже не поможет самая сильная стирка. – Виват эгалитэ – сегодня вы тоже станете ими.
И ткнул пальцем – ожогов больше, чем мозолей, в кюлоты-шорты ближайшего пленника.
- Опустите нас, - сказал ровесник, прикрывавший руками нос – через пальцы сочилась кровь, - отпустите, и мы попросим, чтобы вас высекли слабей, чем вы заслуживаете.
- Не зли его, Франц, - прошептал дрожащий парнишка, с разбитой губой.
Увы, Клаус расслышал.
- Да, дельная мысль. Штаны вы всё равно сейчас снимите, и мы всыплем так, что завтра в вашей школе не сможете сесть. О, какой славный терн рядом с забором. А на соседнем пустыре – крапива. Вилли, возьми куртку этого господина и сорви охапку, а я наломаю прутья!
«Аристократы» переглянулись, будто подумав хором: не рано ли мы сдались? Вилли уже изготовился снять камзол с Франца, но оглянулся и в испуге крикнул Гансу:
- Ты же сказал, что его не будет!

2
Санкт-Петербург, 1840 год

- Мисс Олли, вам не следует выходить на балкон в платье. Вы простудитесь, к тому же… Мисс Олли!
Оленька применила против гувернантки миссис Томпсон почти неотразимое оружие: подскочила, поцеловала, извинилась. И умчалась на балкон, откуда ни рыжеволосая уроженка Ливерпуля, ни пожилая нянька Степанна не могли выставить её уже полчаса. Разве, ненадолго загнать в комнату.
Пусть кружатся белые мухи, а чугунные перила ледяные. Зато с балкона виден двор и гости, посетившие этим субботним вечером особняк действительного статского советника князя Травина.
Вот карета графини Головиной. Скоро на балкон явится Степанна, заставит выйти к гостье. Придется промчаться по лестнице, поклониться, поцеловать жилистое холодное запястье, получить предсказуемый гостинец: вяземский пряник, испеченный месяца три назад. Спасибо, не попросит откусить, зато улыбнется, услышав, что это лучший подарок вечера.
Следом еще одна карета – Комаровские? Ох, общение с ними – наказание без вины. От Головиной отделаешься поцелуй-ручку, а Комаровская-mama измучает вопросами, ответы на которых прекрасно знает сама: разве не видно, что Оленька жива-здорова. Так и это не беда. Беда три Комаровские дочки: Маша, Даша и Наташа. Мари – невеста на выданье, любительница поучать девиц помладше, Натали с рассказами о том, как недавно выпал молочный зуб и худшая из тройки – сверстница-сплетница Дариа.
О, счастье! Пожаловали не Комаровские, а кузен Николя и с ним незнакомец, тоже офицер. Это интересно – столько всего расскажут! Оленька давно убедилась, что люди с саблями на боку нередко словоохотливей перед девчонками, чем перед мальчишками.
Следующий экипаж во двор не въехал. Извозчик остановился у ворот и через несколько секунд к крыльцу поспешила маленькая фигурка в шинели. Самый долгожданный гость.
- Ва-не-чкаааа! – крикнула Оленька. И помчалась на парадную лестницу через гостиную, едва не опрокинув миссис Томпсон, но все же успев поцеловать на бегу.
Англичанка вздохнула и печально взглянула вслед своей подопечной, как все мудрые люди, понимающие, что главные неприличия и безобразия этого вечера – впереди.

3
Байройт

Вилли не ошибся. Из-за угла вышел тот, кого засада опасалась больше всего, и если бы предвидела появление, то отказалась бы от своего намерения.
- Сашка, сюда! – крикнул парнишка с разбитой губой, уже начинавший шмыгать носом.
Сашка сразу все увидел, всё понял и рванулся вперед. Лишь на миг задержался, чтобы подхватить палку.
С чем сравнить её длину? С боевой рапирой, с каролингским мечом, с алебардой, с цвайхандером, с копьем-рогатиной? Или с самой обычной, вневременной фехтовальной рапирой?
Сашка не сравнивал, а действовал.
Вилли получил размашистый удар по плечу.
Ганс - по уху.
Клаус – прямой, колющий в живот, и будь палка копьем – был бы проколот.
Питер, и по боку, и по затылку.
А так как из-за угла показались трое Сашкиных друзей – как и он, полноценных пансионеров, а не приходящих школяров, то юные санкюлоты не сговариваясь решили ретироваться.
Грохот разбитых башмаков по мостовой затих через несколько секунд. Сашка стоял, опершись левой рукой на палку-выручалку, а левой озабоченно щупал лицо. Клаус все же успел приложить кулаком.
- Пауль, там слива? – спросил он друга с разбитой губой.
- Пока нет, но будет, - утешил одноклассник, - почему ты опоздал?
- Беседа с директором и обещания, что ждет меня, если я опять уйду на прогулку без дозволения, да еще и вернусь в неподобающем виде.
- А что?
Сашка изобразил гримасу полного равнодушия. Пауль понимающе кивнул, Франц, прижимавший сорванный лопух к разбитому носу, взглянул с сочувствием.
Между тем, Сашка принялся отчитывать приятелей, явившихся к месту битвы, когда она уже завершалась.
- Вы русская армия! Еще раз отстанете от командира – в следующей субботней битве ищите другого генерала.
Сверстники Саши глазели на пыльную мостовую, будто искали пуговицы или монеты. Один все же тихо заметил, что субботние сражения, по военным правилам с пансионными однокашниками и драки с уличными разбойниками – разные вещи.
Разнос прекратил Пауль:
- Друзья, покинем перекресток. Сюда идёт уважаемый патер Шмидт, и если он нас увидит, то непременно упомянет в воскресной проповеди буйных мальчишек, которым не прожить и дня без драки.
Возражений не было и минуту спустя только измочаленная палка, покрасневший лопух и две не найденные пуговицы напоминали о недавней жаркой баталии с непредвиденной развязкой.


4
Санкт-Петербург

…Шесть лет назад Олина маменька – Екатерина Александровна, пригласила в тверское имение новых соседей, недавно приехавших из далекой степной крепости, чтобы вступить в скромное наследство: мелкопоместную дворянку Анну Петровну, вдову Николину и её сына. Папенька – Павел Михалыч, согласился, но с обычным условием – он поприветствует гостей и вернется в кабинет, чтобы дочитать наконец книгу Фридриха Листа «Das deutsche Nationaltransportsystem». Маменька, как всегда успешно выторговала у мужа три общения с визитёрами: приветствие, обед, прощание, после чего занялась гостеприимством.
Против ожидания гостья оказалась не только мила, но и интересна. Она рассказала о недавней жизни в дальнем степном гарнизоне, о тамошнем климате, о караванных путях и торговле, да с такими подробностями, что Павел Михалыч не убежал в кабинет, а взял тетрадь, стал подробно расспрашивать и записывать, приговаривая «это пригодится в министерстве».
О торговле шелком и ситцем беседовали в гостиной, а остальной дом поступил в распоряжение восьмилетней Оленьки и её ровесника – Ванечки. Юный гость принес подарок: орех, собственноручно добытый с вершины дерева. Оленька сразу придумала, что делать с орехом – играть в «холодно-горячо». А так, как в детской скучно – в папином кабинете, родительской спальне, гостевых спальнях – всюду.
Игра закончилась грохотом и звоном. Среди осколков разбитой фарфоровой вазы покачивался найденный орех, а Оленька, случайно толкнувшая сосуд, глядела так, будто еще одно небольшое усилие, и обломки бы склеились. Или время вернулось на две минуты назад.
- Тебе что за это будет? – спросил Ваня.
Оленька не ответила.
- Что случилось? – одновременно крикнули Екатерина Александровна, и Анна Петровна, с порога комнаты.
Оленька молчала, будто невидимый клей вместо вазы заклеил губы. Ваня взглянул на неё, перевел взгляд на хозяйку усадьбы и спокойно сказал:
- Простите, я случайно толкнул.
Анна Петровна шагнула к сыну, схватила за ухо, едва ли не подняла. Ваня молча сопел, Оленька очнулась.
- Не надо его, это я уронилаааа! – закричала она сквозь слёзы….
Екатерине Александровне и Павлу Михалычу пришлось постараться. Маменька объясняла удивленной гостье, что самые драгоценные вазы, графины и кувшины не стоят детских слёзок и это не блажь, а новая теория, по которой в современной Европе воспитывают детей монархов. Папенька соглашался и, в подтверждение, был готов разбить еще две вазы. Потом они вдвоем долго отвлекали Анну Петровну разговорами на любые темы, от нравов киргиз-кайсаков, до рецептов яблочного варенья. На прощание – две корзины с вкусной снедью, и три короба клятв и обещаний, не только не сердиться на Ванечку, но и почаще отпускать его в усадьбу.
Оленька проследила, чтобы обещанное выполнялось. Каждую неделю к соседям приезжал экипаж - забрать друга-ровесника. Потом – игры в парке, прогулки в лес по ягоды-грибы, незамысловатое искусство убегать от эскорта из дворни и различные приключения.
Однажды, волка видели, правда, тот сам убежал. В другой раз купались в речке, Оленька - полезла в платьице, попала в небольшой омут, нырнула, наглоталась. Ваня её спас, несмотря на глубокую занозу - сучок от коряги, а когда Оленька отдышалась, сама вытащила деревяшку из пятки друга, приложила к ране подорожник, обвязала ленточкой из шляпы. И никто не узнал, даже Степанна!
А еще Оленька, начитавшись Фенимора Купера, не раз подбивала приятеля на индейское приключение: остаться в лесу, построить вигвам, подстрелить дичь на ужин, из лука, сделанного Ваней, хоть и не с первой попытки. Но Ваня был непреклонен и каждый раз они возвращались из лесу до того, как в усадьбе организуют поисковую экспедицию.
А потом Ваня поступил в Первый кадетский корпус. Павел Михайлович договорился с корпусным начальством - так как родни в Столице у кадета Николина нет, его будут отпускать на выходные к князьям Травиным.
Такие субботние отпуска случались раз в два месяца. И все равно, будто год не виделись. Потому-то в конце лестницы Оленька приостановилась, словно первый раз встретила долгожданного гостя. Еще подрос – не пора ли перешивать мундир? Чуть-чуть сдвинута набекрень темно-зелёная фуражка, видно так щеголяют старшие.
И вдруг Оля рассмеялась, прыгнула к нему, мгновенно коснулась теплой щекой морозной щеки. И уже не было почти-офицера, и почти взрослой барышни – вместо них мальчишка и девчонка, заляпанные черникой и земляникой на лесной тропинке. Или пляшущие на трех ногах на берегу –согревались, а на левую ногу Ваня старался не ступать
Девчонка схватила мальчишку за руку – еще холодней, чем щека. Мгновенно расспросила о кадетском житье, и не дожидаясь ответа, выпалила:
- Ванечка, я их нарисовала!
- Кого? – удивленно спросил гость.
- Рисунки к эпиграммам, которые вятский, ну, в смысле, московский гость рассказывал в прошлый раз, - протараторила Оленька. Раздевайся, пошли ко мне, покажу!
Ваня передал шинель швейцару и заметил, что такие стишки лучше не то, чтобы иллюстрировать, а поскорее забыть. Оленька мчалась впереди, и, как всегда – не расслышала. Или расслышала, но не стала спорить, а поступила по-своему.
Увы, в комнате задержаться не удалось. Миссис Томпсон заглянула после деликатно-настойчивого стука и напомнила, что барышне её возраста не следует уединяться с кавалером, а полагается общаться с уже явившимися гостями. Оленька схватила альбом, а также журнал «Отечественные записки» и томик Шиллера. Положила альбом между ними.
- Это для отвода глаз, - похвасталась собственной выдумкой. – Ты первый, кто эти рисунки увидит.
- Если они такие, как стишки, их лучше разглядеть перед камином, а потом – в него. Да и не он их писал, они старые…
- Ну что ты за бояка! Никто не увидит, кроме тебя, - рассмеялась Оля. – Сейчас я загляну в большую гостиную, поздороваюсь, а ты - сразу в дальнюю!
И потащила Ваню по коридору, подальше от миссис Томпсон, Степанны, маменьки, папеньки и прочих докучных взрослых.

5
Байройт

- Неужели тебе не понравились «Разбойники»?
- Не больше, чем компания, которая встретила нас на углу. Нет, не нас, а тебя, - уточнил Сашка. – Не знаю, кто из них был Карл Моор, верно, тот, которому я попал по уху.
- Но ведь Карл был одержим благородными чувствами, - неуверенно возразил Пауль, пытавшийся осознать, как столь возвышенный, романтичный, а главное – модный герой мог быть сравним с уличными сорванцами.
- Так они еще благородней: Карл отбирал кошельки, а они хотели просто вас побить и повесить кюлоты на изгородь. В русской Церкви есть такие святые: «bessrebrenik» - не берущие серебро. Они такие же святые якобинцы.
Поле боя осталось за спиной. Сашка отделился и от одноклассников, и однокашников – пансионеров, чтобы сопроводить Пауля домой и объяснить родителям друга откуда взялись боевые отметины на лице. Ещё хотел проводить Франца – паренька с разбитым носом, но тот ответил, что санкюлоты разбежались, а мама гневаться не будет. Франца воспитывала одна мать; об отце ходили различные слухи, но Франц их пресекал, иногда и плюхами, а Сашка в этом его поддерживал.
- Ну ладно, - не сдавался Пауль, - а «Дон Карлос»?
- Другое русское религиозное слово – «ubogiy»: добрый глупец, обидеть которого – грех. Требует от отца отдать командование армией, направленной во Фландрию, а отец – король Филипп прекрасно знает, что Карлос немедленно отменит все его распоряжения, например, инквизицию.
- Но разве инквизиция не зло? – удивился Пауль.
- Зло следует искоренять, соблюдая законы, - ответил Сашка. – Вот французы: убили короля во имя свободы, стали рубить головы, всем, кому не нравилась такая свобода. Теперь воюют во имя свободы и разоряют ту же самую несчастную Фландрию, и никому их оттуда не выгнать!
Возможно, последние слова прозвучали несколько патетично. Пауль предложил Сашке потребовать себе армию, возглавить её и изгнать французов из Нидерландов. Сашка предпочёл вернуться к Шиллеру.
- А каким глупцом был в детстве! Он, принц, принял на себя вину будущего маркиза Позы и лёг под розги, чтобы подольстится к придворному:

От боли зубы скрежетали, — я
Не плакал. Кровь лилась ручьями…

Он вообще сам-то понимает, что это такое: «кровь лилась ручьями»? Его самого хоть раз высекли, так как секут, ну, хотя бы в пансионе? Нет, я еще понимаю: взять на себя вину красивой барышни, вроде донны Эболи, пусть она интриганка и злючка. Но чтобы мальчишка подставил себя под розги за другого мальчишку?! Он больной дурачок и, слава Богу, погубил только этого маркизу де Позу, а не всю Испанию!
Сашка понял, что окончательно впал в пафос достойный Карла Моора. Обернулся и сказал:
- Пауль, а ты, кстати, знаешь, что бриоши со сливками помогают быстро залечить синяки и ссадины? Кстати, вот и кондитерская.
Пауль этого прежде не знал. Но так как был сыном городского судьи и в кармане всегда водились деньги, спорить не стал. Через минуту он вышел из пекарни, и друзья шли дальше, уплетая бриоши и обсуждая Шиллера. Пауль немного удивлялся: как можно относиться со скептицизмом к общепризнанному кумиру, а Сашка отвечал – такое отношение и есть признак свободолюбивого мышления, столь модного в современной Европе.
Неподалеку от своего дома Пауль остановился.
- Подожди, разведаю.
Вернулся через минуту.
- Нет родителей, - шепотом сказал он, - только Эльза в саду, а с ней – Карл Моор.

6
Санкт-Петербург

Ваня так и не смог привыкнуть ни к тверскому поместью князей Травиных, ни к их столичному особняку – столько здесь залов, коридоров, комнат, комнаток, каморок. Он еле успевал за Оленькой, а она, улизнувшая от гостей, пронеслась в другой конец здания, где, наконец, остановилась в очередной, почти не освещенной гостиной.
- Тут где-то свеча должна быть, - произнесла Оленька, - холодно, тепло, горячо! Нашла! И огниво. Ты огонь выкресать можешь?
Ваня нашел в темноте огниво, и уже скоро свеча зажглась.
- Сейчас покажу, - шепотом затараторила Оленька, - только найду. Ой, эту страницу не смотри!
Ваня иногда заглядывал в Олин альбом, со стихами, афоризмами, виньетками и рисунками: злые карикатуры на Комаровских, рыцари и корсары, дикари жарких стран, пирамиды и Вавилонская башня. Даже тот самый волк, встреченный в ельнике. Что же такое ему лучше не смотреть?
- Вот! Гляди!
Картинка была замысловатой, хоть и грубоватой. Изумленный палач, в маске и окровавленном фартуке взирал на почтенного господина, а тот, держа в руке кнут, отобранный у палача, что-то вписывал в большую книгу, используя заостренную рукоять кнута, как перо:

В его Истории, изящность, простота,
Доказывают нам без всякого пристрастья,
Необходимость самовластья,
И прелести кнута

Торжественно прочла Оленька. Ваня улыбнулся.
- Хорошо вышло. Всё равно, зачем стишок в альбом написала? Разве наизусть не запомнила? Такие эпиграммы многие знают, но никто не записывает.
- Запомнила, только со стишком картинка понятней.
- А кому ты его показала? – спросил Ваня, так беспечно, что почти скрыл беспокойство.
И в полутьме было видно, как Оленька сморщила носик.
- Я же говорила – никому, только тебе! Даже маменька не видела. Потому-то так тебя и ждала! Знала, будешь ворчать, но тебе понравится. Я их тебе в прошлый раз читала по памяти, помнишь? Сейчас еще покажу!
Ваня замолчал. Неужели Оля так ждала, так радовалась его приезду, чтобы только показать свои рисунки к этим старым стихам, которые, одновременно нравились ему и не нравились.
С другой стороны, ведь хорошо, что она доверяет ему больше, чем маменьке. Когда-то купались тайком, а теперь, склонившись, почти прижавшись щеками, глядят на иллюстрации к стишкам, которые в Корпусе не каждый старший кадет произнес бы и шёпотом.
А теплая Оленькина щёчка так близко. А её волосы щекочут лицо. Да ради этого можно хоть читать трактат на китайском языке…
- Вот вы где, мои голубчики!
На пороге стояла Екатерина Александровна. Оля успела отклонить голову.
- Принуждена вас разлучить. Явились Комаровские, и если Дарья не найдет свою лучшую подружку Олю, - сарказм был легко уловим, - то начнет искать в дымоходе. Барышня, поспешите к ней! Иван, предлагаю побеседовать с Николаем Андреевичем и Владимиром Ивановичем, тем более, кузен Николя недавно вернулся с Кавказа. Разъедутся гости – наболтаетесь. Ступайте!
- Потом досмотрим-дочитаем, - вздохнула Оля, - Ванечка, возьми книги, чтобы литл-Комаровская их не растрепала.
Ваня кивнул, взял журнал и книгу. Екатерина Александровна пообещала представить его собеседникам, а дочке сказала, что Комаровские отыщутся по привычному шуму. Оленька вздохнула еще громче, зашагала следом. Проходя пустую комнату, остановилась у подоконника. Положила альбом и закрыла его шторой – так что точно никто не найдет.


7
Байройт

Сашка кивнул. Пауль на переменах рассказывал о поклоннике старшей сестры – студенте Эрлангенского университета. Долговязый и длинноволосый красавчик околачивался в Байройте на затянувшихся каникулах, прожигал отцовские деньги и поражал собеседников вольнодумством и атеизмом. Бюргеры стерегли своих дочек, и ворчали, что во времена Старого Фрица такого молодца напоили бы в таверне и сдали в солдаты, теперь же – увы.
- Пойдем, будем зрителями, - предложил Пауль и повел друга к тайной щели в заборе, которая должна быть даже у такого умеренного проказника, как он.
Погода помогла предприятию. С дальних гор налетел ветер, потряс ветви в саду и маскировал интенсивным шелестом легкий шорох, когда приятели крались тропинкой.
- Стой, - шепнул Пауль, - вот наш партер.
В беседке сидела Эльза – барышня на два года старше Пауля. Когда она общалась с Сашкой, то оказывала скромные знаки благосклонства, то и дело подчеркивая снисхождение и пренебрежение.
А в эту минуту Сашка уж точно котировался дешевле фальшивого имперского пфеннига. Какие подростки-пансионеры, когда у её ног был Отто фон Клейст - студиоз из Эрлангена, с лихими гусарскими усами и четырьмя шрамами от мензурных поединков!
- Эрланген равен Байройту, - говорил фон Клейст, опустившись на колено, - в вашем городе нет университета, но есть небесные создания, почтившие присутствием дольний мир! Вы молчите? Вы впервые слышите такой комплимент? Простите, Байройт вполне достойный город, но здесь никто не скажет прекрасной женщине, насколько она прекрасна!
Сашка развел ладони и тихо свёл, будто аплодирует.
- Я благодарна вам, Отто, - пролепетала зардевшаяся Эльза, - но вам… но нам следует быть осторожней. Сможете ли вы так же легко и незаметно перепрыгнуть забор, если вернутся родители, или хотя бы мой младший брат?
- Я перепрыгнул забор, потому что вы не открыли калитку! – гордо ответил студиоз. – Мне не к лицу стеснения и боязнь, как и вам. Я люблю вас, вы любите меня, не так ли? («врёт!» - зло шепнул Пауль). Тогда зачем мы должны отдавать дань отжившим филистерским предрассудкам?
- У твоего Шиллера есть пиеса: «Liebe und Schweinerei»? - шепотом спросил Сашка.
- Но… мои родители, но, разве так принято? – произнесла Эльза с такой растерянностью, что лишь подбодрила кавалера.
- Еще недавно перед королями полагалось снимать шляпы. Теперь, самая мудрая и просвещенная нация сняла голову со своего монарха. Взгляните!
Фон Клейст достал из кармана костяную табакерку – небольшой коронованный бюст. Ткнул пальцем, и крышка-голова отлетела, показав алый ободок.
- Вот судьба всех условностей и предрассудков, поповских сказок и бюргерской морали. Им место в корзине, под гильотиной! Нюхните-ка!
Эльза машинально вдохнула крепкий табачок и закашлялась, даже покачнулась.
- Не теряйте голову, вы не королева! – воскликнул фон Клейст. Отставил табакерку и подхватил, готовую упасть Эльзу.
- Что делать? – растерянно спросил Пауль.
- Вот что, - решительно ответил Сашка. Он, еще подкрадываясь к беседке, заметил стоящую на аллее лейку и полупустое ведро. Схватил его, выскочил из-за кустов. И плеснул, да так, что две трети воды досталось студиозу, а остальное – Эльзе.

8
Санкт-Петербург

- Владимир Иванович, Николай Андреевич, знакомьтесь, Иван Петрович Николин, будущий ваш сослуживец, - сказала Катерина Александровна, представив Ваню офицерам и удалилась.
- Ему бы со службой определиться, - заметил Николай Андреич, недовольный тем, что прервали интересный разговор.
- Я, как ты помнишь, Коля, не сразу определился, - ответил Владимир Иванович, - присаживайся, Ванюша. Легко из Корпуса отпустили?
Ваня присоединился к собеседникам, курившим сигары в одной из комнат, где это допускалось. Твердо решил не просить, а как ответить если предложат сигару – еще не придумал. Дымок приятный, надо же попробовать когда-нибудь.
Пока же отвечал на вопросы: легко ли отпускают кадетов на выходные, здоров ли дядька Петрович, и можно ли подольститься к нему, дав на табак, вкусна ли по-прежнему каша и кадетский хлеб, как донимают особо докучное начальство, и был ли замечен за последние годы в Корпусе хоть один фискал?
Рассказывал, а сам поглядывал на Владимира Иваныча, на его непривычный мундир василькового цвета. С жандармом общался впервые. Улыбнулся и облегченно вздохнул, когда отвечал, что фискалов и сейчас в Корпусе не водится, а жандарм – обрадовался и кратко поведал, как десять лет назад, в его время, фискалов изводили.
Потом Владимир Иванович сказал:
- О баталиях на кулачках услышали: ничего не изменилось. Давай к разговору вернемся, ведь Ивану выпускаться и служить. Ты, все же, ответь, брат Николя, как человек Кавказкой армии: с чего это черкесы на береговой линии берут наши крепости, как орехи щелкают?
- Отвечу, - вздохнул кузен Николя, - мы строим фортецию, оставляем гарнизон - роту. Солдатики мрут или недужны, до инвалидности – их отправляют. Командование узнаёт, что черкесы готовят нападение, шлёт подкрепления, а оно расходятся по пикетам и другим фортециям. В штабе думают: крепость под защитой батальона, а когда с гор спускаются две-три тысячи неприятелей, их встречает полурота. Тут уж не победа, а лишь Леонидов или Ролландов подвиг.
- И командование это знает и терпит? – невозмутимо спросил васильковый мундир.
- И знает, и терпит, - вздохнул Николя. Встал, зашагал по комнате, дошел до коридора, невольно вынуждая собеседников присоединиться. – Сам же знаешь, брат Вольдемар: Кавказ уже покорен, его замирить осталось. Вот только вашему ведомству с этим не справиться, армия нужна. А, что для замирения в ней надобно вдвое больше солдат, чем нынче – это Государю никто не говорит. Да, может, твой граф это скажет? – быстро добавил он.
- Если надо что-то важное сказать, - неторопливо ответил Владимир Иванович, - это он царю уже говорил. Хватит Ванюшу пугать – еще пойдет после Корпуса в щелкоперы.
- Или в твоё ведомство, - заметил кузен Николя, - кстати, хотел бы?
Владимир Иваныч не повторил вопрос, но внимательно взглянул на Ваню. А тот замялся, не зная, как ответить. Многое чего слышал о жандармах и не знал, что сплетни, а что – правда. Понимал, сказать: «любая служба хороша» - было бы недостаточно.
И тут, уже практически выйдя в коридор, в тишине все трое услышали, как неподалеку читают по слогам:

Мы доб-рых граж-дан по… по-за-бавим
И у по-зор-ного стол-ба
Киш-кой пос-лед-не-го по-па
Пос-лед-не-го ца… ца-ря…. царя уда-вим

В финальной строчке чтец споткнулся, не ожидая такого поворота сюжета.
- Гришутка, а разве царей давить можно? А почему граждане добрые? – донесся удивленный девичий голос.
Невидимый Гришутка молчал. Зато сказал Владимир Иваныч.
- Ох, брат Коля, хоть сегодня отдохнуть хотел. Как же так?
И была на его лице самая непритворная, самая глубокая печаль.

9
Байройт

Одна и та же жидкость имела совершенно разное действие. Если Эльзу она охладила, то студиоза – разъярила. Он разразился залпом проклятий, выхватил шпагу и сперва хотел ударить Сашку плашмя, а когда тот отбил удар ведром, нанес колющий удар, не жалея руки. Если бы пансионер не успел выставить ведро, как щит, то, несомненно был бы пронзен. Но оружие надежно застряло в деревянной бадейке.
Началась борьба не на жизнь, а на смерть – можно не сомневаться, будь шпага извлечена, фон Клейст повторил бы прежний убийственный укол. К счастью, клинок засел крепко, а студент, несмотря на высокий рост, Геркулесом не был. Сашка пыхтел, упершись ногами в землю, держал ведро обеими руками, поворачивал, мешая противнику вытянуть оружие.
- Вы хотите его убить?! – воскликнула Эльза, вышедшая из ступора. Кинулась на студента и схватила его за руку. Как раз вовремя – шпага наконец-то была вырвана. Фон Клейст потерял точку равновесия, упал на землю, выронил шпагу, вскочил, замахнулся на Эльзу, наступившую на оружие…
- Родители вернулись! - крикнул Пауль. Студиоз оттолкнул девицу, но Сашка огрел его пустым ведром. Фон Клейст оглянулся, понял, что времени на продолжение баталии нет и пустился наутек, знакомым маршрутом – к забору.
- Я не соврал, - вздохнул Пауль, - что же делать?
Сам же и сообразил: поднял шпагу, кинул в кусты сирени. И вовремя – от калитки спешили родители.
Сашка уже бывал у Пауля, а потому его присутствие удивления не вызвало. Зато было чему удивиться, взглянув на гостя, сына и дочь.
- Вы… Вы чем здесь занимались? – спросил городской судья герр Вельс. – Откуда синяки? Почему моя дочь мокра, как мартовская кошка?
Сашка вздохнул, взглянул на друга – твой отец, ты отвечай.
- Синяки у меня и Александра, мы получили их после уроков, а мокра – Эльза и у неё нет синяков, - ответил Пауль, как любой сорванец со стажем, понимающий, что получит в любом случае, а еще надеявшийся, что его дерзость отвлечет от сбежавшего студента.
- Не удивлюсь, если вы вступили в якобинский клуб, - сказал папаша с грозным сарказмом, но пока я ваш отец… что? Что?! Что это?!!!
Повернулся к беседке, увидел на бортике табакерку, забытую злосчастным студиозом. Взял, ткнул пальцем в парик. Королевская голова отскочила, и отец зашелся в нарастающем кашле.
Дерзость Пауля испарилась. Что касается Эльзы, она посмотрела на брата, а потом уставилась на Сашку. Её взгляд с каждой секундой становился всё безнадежней. Казалось, бедняжка погружалась в тропическое болото, наполненное кайманами и анакондами, и удерживались за Сашкин взгляд, как веточку, готовую обломаться в любую секунду.
- Если вы понюхали, верните, пожалуйста, мою табакерку, - спокойно, почти беспечно сказал Сашка.

 Отправлено: 24.12.23 13:58. Заголовок: 10 Санкт-Петербург ..

10
Санкт-Петербург

Хорошо служить доброй хозяйке! Даже в приемный день она не утруждает работой. Вот и сегодня повар Гришка приготовил все заранее, дал инструкции своим помощникам и буфетчику. После чего решил отдохнуть-уединиться с горничной Глашкой, привезенной в Столицу из того же села, что и он сам.
У Гришки, относительно Глашки было одно важное преимущество. Они оба могли тайком от господ, отведать барские яства и примерить барскую одежду. А вот почитать барскую книжку мог только грамотей Гришка.
Книжка, найденная Глашкой на подоконнике, была какой-то странной –разные картинки, и понятные, и непонятные. А рядом – рукописные слова. Глашка заставила Гришку читать вслух. Правда не поняла, чего тут забавного, если царя поповскими кишками удавят. Да и почему «последнего» - у царя всегда наследник есть, его в церкви многолетствуют.
Не разобравшись, велела читать слова возле другой картинки.
«Се са-мый Де… Дель-виг тот, что нам всег… всегда тверд-дил…».
Дочитать не удалось – в закуток ворвались двое незнакомцев, в мундирах. За ними было непросто разглядеть третью фигурку в скромном кадетском мундире. И если офицеры были полны гневного любопытства, то кадет – ужаса.
Импровизированный допрос состоялся в курительной комнате и, к счастью, покамест не привлек внимания прочих гостей. Гришка божился, а Глашка – подтверждала, что писал это всё не повар, он-то и читать еле умеет. Она, Глашка, решила штору поправить и нашла эту странную книгу на окне.
Когда стало ясно, что дворовые к происхождению альбома непричастны, Вольдемар отстранил Николя и яростным шепотом посулил Глашке телегу розог, а Гришке – шпицрутены, сто раз через тысячу человек (гиперболическая избыточность, но откуда Гришке знать), если они не забудут эту историю.
- И нам бы предать забвению – пойти на кухню, и в печь, - сказал кузен Николя, глядя на друга по Первому корпусу, державшему в руках злосчастный альбом. Ване показалось, будто он с лютого мороза вошел в парилку.
- Сам бы хотел, но – нельзя. Не могу, - сказал Владимир Иваныч.
- В доме моего дядюшки будешь вести дознание? - спросил кузен Николя с такой безнадежностью, что Ваня опять очутился на морозе.
- Ты бы черкесу-кунаку фортецию не сдал, - просто сказал жандарм, - вот и мне без дознания не обойтись.
- Кто этих гадких стишков не знает? – сказал кузен Николя, тоном коменданта крепости, что стоит под белым флагом, с ключом от ворот.
- Почти все знают, мало кто записывает и рисует, - вздохнул Владимир Иваныч, - взгляни-ка сам на картинки, может, узнаешь руку?
И приготовился открыть альбом на первой странице.
- Считайте ваше дознание завершенным, - Ваня не узнал свой голос. – Это мой альбом, мои рисунки и записи.
И тут же удивился тому, что, оказывается еще чего-то боится – вдруг интерес победит и Владимир Иванович начнёт листать альбом. Но тот держал его на отстраненной руке, как нечто опасно-ядовито-проклятое.
Да и на Ваню оба офицера теперь глядели странно. Как на человека, укушенного смертоносной змеёй, обреченного на смерть и при этом, самого ядовитого.
- И что будем делать? – спросил кузен Николя, глядя на друга с растерянностью и беспомощностью. – Михаила Павловича известить?
Оказывается, можно усмехнуться без улыбки. Ваня вспомнил, что недавно начальство обещало упомянуть его в рапорте великому князю, как особо успевающего ученика в точных и прочих науках. Какой рапорт раньше поступит куратору всех кадетских заведений?
- Как распорядится великий князь, знаю наперед, - спокойно сказал жандарм, - триста перед строем и серая шинель. Каков ваш возраст?
- Четырнад… Пока тринадцать, - ответил Ваня.
- Розги – понятно, но неужто солдатская шинель за стишки? – удивленно сказал Николай Андреевич.
- За одни стишки, да, было бы слишком, - вздохнул собеседник, - беда, что рядом со стишками – рисунки. Уж очень хороши: с коронами и лицами – с первого взгляда видно, что не про царя Гороха. Так что, серая шинель. Может, в кантонисты – тоже не сахар. Лишение дворянства, дальний гарнизон без выслуги – само собой.
Ваня прислонился к стене. Противоположная стена вздымалась морской волной, как на картинке. И потолок дрожал, и пол хотел пуститься в пляс. В этом мире оставалась только одна точка опоры: повторять «это я».
Фигуры собеседников тоже расплывались. Все же понял, что спор о его судьбе продолжался, как будто говорили о войне на далеком Кавказе.
А потом Владимир Иваныч обратился к нему.
- Скольким товарищам в Корпусе показал?
- Клянусь дворянской честью, ни одному из друзей, ни одному из соучеников, - тихо ответил Ваня, обрадовавшись, что к нему опять обращаются на «ты».
Владимир Иванович взглянул мальчишке в глаза, удовлетворенно кивнул:
- Верю. Знаешь, Коля, пока без Михаила Павловича. Отвезу прямо сейчас к нашему графу. Он сегодня точно в ведомстве, и до него история с таким альбомом дойдет в любом случае. Великий князь, - добавил тише, - может решить, не разбираясь. И потом волю его уже не переменить, разве Государю. Граф, - еще тише, - хотя бы разберется. Не найдет оправданий – тогда к Михаилу Павловичу, построение, на лавку, шинель. Поехали!

11
Байройт

Пауль слегка похныкивал, незаметно потирал пострадавшее место, все же не сомневаясь - завтра за партой ерзать не будет. И с сочувствием поглядывал на сестру
Радовался, что герр Вельс начал с него - торопился завершить с непутевым сыном и взяться за еще более непутёвую дочь, позволившую себе детские игры, а еще позволившую, чтобы в дом внесли иноземную вещицу, восхвалявшую гнусных французских цареубийц.
Перед тем, как устремиться за розгами, отец произвел следствие, само по себе короткое, к тому же наполненное гневными выкриками: «как немец, как любой порядочный человек может взять в руки столь мерзостный предмет, представляющий убиение монарха, пусть и чужеземного?» Сашка ответил, что выиграл табакерку в карты, в трактире, у прусского драгуна, взявшего трофей у убитого француза на левобережье Рейна. Герр Вельс уже не столь гневно заявил, что школярам следует учиться, а не посещать такие заведения, что же касается табакерки, её следует немедленно кинуть в печь – Сашка не возражал.
Затем герр Вельс сказал Сашке.
- Несмотря на вашу ветреность и шаловливость, я не имею оснований сомневаться в вашей честности и благородстве. Поэтому я адресую записку вашему директору, а вручите её ему лично вы.
Сашка заверил, что вручит, взял записку и шепотом сообщил Паулю русскую пословицу: семь шалостей, заканчиваются одной карой. Пауль пожелал удачи и попрощался до завтра.
Отец быстро написал послание, вручил, проводил гостя и поспешил срезать розги, не доверяя ни дочери, ни сыну. Пауль слегка испугался – вдруг наступит на брошенную шпагу? Но большой неприятности не случилось, а малая – в руках отца, была привычной.
Герр Вельс второпях покарал сына и принялся за дочь. Эльза в очередной раз объявила себя взрослой барышней и напомнила, что сегодня они приглашены на бал в Маркграфский театр.
- Будешь больше танцевать, а сидеть – не надо, - ответил отец. – Ложись на скамейку. Женушка, подержи ноги, Пауль – возьми за руки.
Пауль присел на корточки, болезненно скривился – смотри, сестрёнка, я тоже получил. Взглянул на её заранее заплаканную мордашку, напомнил шепотом, что всё могло кончиться гораздо хуже. Эльза еще тише сказала «да», уронив слезинку на доску.
Потом ей было не до шепота. Папаша сёк крепко и быстро. Брат держал руки, украдкой поглядывая на белое место, с каждой секундой становившееся совсем не белым. Пауль в очередной раз вспомнил собственную гипотезу, почему девчонки аккуратней, прилежней, и послушней мальчишек. Ведь их popa, как называют испанцы корму корабля, гораздо больше, выпуклей, пышней. Потому-то им и особенно больно, потому-то и берегут её от неприятностей.
Эльза была живым примером. Она отчаянно вихляла попой, а еще вскрикивала, резко и негромко - уважала репутацию папаши. Дочерей в Байройте воспитывали строго, но доводить до воплей, слышных на соседней улице, считалось предосудительным – еще припомнят на свадьбе.
Когда очередной прут превратился в измочаленный мусор, герр Вельс счёл нужным поберечь не дочь, а себя.
- И чтобы никаких игр с мальчишками, ни в саду, ни в доме! – тяжело дыша сказал он. После чего побрел пить пиво и сжигать гнусную табакерку.
Пауль ехидно улыбнулся, а Эльза тоже улыбнулась сквозь обильные слезы.
Больно, конечно, ой как больно! Ни сегодня, ни завтра не сесть. Но если бы отец застал её в компании того самого безобразника… Подумать страшно.

12
Санкт-Петербург

- Где Ваня?!
Оленька терпеливо высидела полчаса с Комаровскими. Сначала болтала о глупостях. Потом, чтобы сами от неё отстали, стала говорить со средней и старшей дочкой о самых затруднительных для них материях: железных дорогах и пароходном сообщении, о романе французского драматурга Дюма «Chroniques de France: Isabel de Bavière», даже о любимых темах папеньки: таможенных тарифах. Увы, присоединилась Комаровская-маман и поддержала разговор.
Однажды в дверях мелькнула маменька. Шагнула было к дочери, но появился папенька, схватил за локоток, потянул к себе.
Оленька не поняла в чем дело, просто встревожилась. Тревога перешла в страх, когда удалось отделаться от гостей, поспешить на поиск Ванечки. И не найти. Он уехал с Владимиром Ивановичем. В Корпус? Неизвестно. Почему? Непонятно.
Оленька металась по дому, не слыша причитаний Степанны и замечаний миссис Томпсон. По какому-то наитию сунула руку за портьеру, не нашла альбома на подоконнике. Подскочила к кузену Николя – тот тоже нервно бродил из комнаты в комнату, спросила:
- Это… Это из-за моего альбома?
Николай Андреевич замер. Вдохнул, внимательно взглянул на Оленьку. Наконец сказал: «да».
- Дядя Коля, - -шепнула Оленька, сжавшись в ожидании утвердительного ответа, - Ванечку больше не отпустят к нам из Корпуса?
- Из Корпуса? – ответил дядя так спокойно, что Оле стало страшно, - его не отпустят из Омска, из Петропавловска, из Читы, другого далекого гарнизона. Или отпустят, лет через десять.
Еще секунду назад Оленька была полна удивления, обиды, тоски. Теперь их сменил ужас.
- Почему, за что?!
Кузен Николя взял её за руки, взглянул в лицо.
- Потому что ты нарисовала римского кесаря, пронзенного мечом, а его лицо – лицо нашего Государя. Увы, узнаваемое даже тем, кто видел его издали. А твой друг – кадет, взял на себя этот цареубийственный умысел. Пусть и рисованный. За это не запретом на субботний отпуск наказывают. И даже не исключением.
- Что мне делать? – крикнула Оленька, не замечая и не стесняясь слёз.
- Теперь – ничего, - отчетливо ответил офицер, - ты всё для него уже сделала.
Слёзы высохли мгновенно. Оленька уже сама схватила за руки кузена Николя, пристально взглянула:
- Куда его увезли?!
- Пока в дом на Фонтанке, с ним будет разбираться начальник Вольдемара. Куда?!
Оленька не слышала никого. Она внеслась в свою комнату, схватила лист бумаги, нарисовала-написала то, что сочла нужным, помчалась к выходу. Шубейку накинуть сообразила, но лишь выйдя на улицу, поняла, что в праздничных туфельках. А еще у неё нет денег на извозчика.
Тут её и застал папенька. Разговор, заглушаемый метелью, шел минуты три. Потом дочка отдала отцу бумажный лист, пошла домой, а тот сел в уже готовый экипаж и исчез в снежной круговерти.

13
Байройт

Сашка не спешил в пансион. Во-первых, семь бед – один ответ, во-вторых, ему нравилось ходить в гости к друзьям, жившим в городе. Их уютные дома напоминали далекий домик в Гатчине. И в пансионе не было таких симпатичных девиц, как Эльза.
Какой взгляд она бросила на прощание! Как была восторженно-благодарна! А ведь он, при ней, не уступил в бою этому усатому якобинцу! Огорчало, пожалуй, одно – когда еще раз встретит Эльзу. Но кто помешает немножко помечтать?
Сашка замечтался так, что проворонил засаду. Двое уличных санкюлотов не отважились на прямую атаку, но забросали его издали камнями и скрылись в проулке. На лице прибавилась новая ссадина, что особо не огорчило.
Огорчил, пожалуй, пансионный сад. Показалось, или нет, но сиреневые кусты были изрядно прорежены. Несмотря на это, он вошел на территорию альма-матер едва ли не строевым шагом, насвистывая военный мотивчик. Хотя бы одно правило не нарушено – солнце только-только клонилось к закату.
Директор, герр Циммерман, был в зловеще-хладнокровном настроении, как человек, уже произнесший все подходящие слова, во всех предыдущих случаях.
- Вы что-то можете сказать в своё оправдание?
- Не могу, но мой долг передать вам записку, - сказал Сашка.
Если герр Циммерман и хотел сыграть роль ледяного чудовища, в очередной раз она ему не удалась.
- О каком возмутительном предмете идет речь? – спросил он, - и где вы его взяли?!
- Возмутительный предмет был уничтожен в печи герра Вельса, - ответил Сашка. - Если сам городской судья не считает данную вещь достойной упоминания, то, уважаемый господин директор, ваше любопытство останется неудовлетворенным.
К чести герра Циммермана следует заметить, что он смог взять себя в руки и сменить гнев на сарказм.
- Итак, сегодняшним днем вы покинули пансион, не получив разрешения, участвовали в нескольких уличных драках и попали в загадочную историю с неким возмутительным предметом. Какого же вознаграждения вы пожелали бы за эти деяния?
Сашка насчитал три беды из семи, и решил не сдерживаться:
- Я бы не отказался от пригласительного билета на вечерний бал в Маркграфский театр.
Герр Циммерман отреагировал на дерзость обычной улыбкой.
- К сожалению, я вынужден предоставить вам иное развлечение. Вы давно знаете куда идти, и что делать.
Сашка кивнул, попросил три минуты – умыться. После этого вошел в уже привычную комнату, где его ждали два педеля и щедрая охапка недавно срезанных розог.


14
Санкт-Петербург. Дом, на набережной Фонтанки

Сначала Ваня ждал в коридоре, возле караулки. На него никто не обращал внимания – будто каждый субботний вечер сюда доставляли кадетов. Из конюшни доносился лошадиный храп, сновали нижние чины, на полу таяла слякоть. В руках по-прежнему были книга и журнал, но читать здесь темно, да и не хотелось.
Ваня закрыл глаза, попытался задремать – мало ли когда еще доведется поспать. Кто-то дернул за рукав: разбудили, проводили на верхний этаж, велели ждать в приемной зале. Возможно, в иной час она была полна народу. Но в этот субботний вечер здесь было пусто и темно. А еще теплей, чем внизу, поэтому Ваня задремал в кресле.
На этот раз проснулся сам. На миг удивился – где я. Потом вспомнил и подавил подступающий ужас. Даже нашел силы улыбнуться. Вдруг это особняк Травиных. Вот он сейчас встанет с кресла, обитого сафьяном, шагнет по почти не скрипучему паркету, откроет дверь. А за ней – курят Вольдемар и кузен Николя. А дальше – комната Оленьки.
Но дверь открылась сама и дежурный офицер велел идти следом.
Привел, показал – входи. Удалился.
Ваня вошел в огромный кабинет и зажмурился – столько горело свечей. Кресло за столом пустовало, на самом столе, отдельно от прочих бумаг, лежал знакомый альбом.
- Здравствуй, Иван Николин.
Ваня не сразу разглядел пожилого генерала от кавалерии, стоявшего у окна, видимо, того самого «нашего графа». Отдал честь, сказал: «здравия желаю, ваше высокопревосходительство».
- Сегодня «Сильфида», - говорил хозяин кабинета, будто продолжал монолог. - После второго действия Тальони обещала познакомить меня с новыми воспитанницами балетного училища. А я – здесь, не могу бросить это дело. Николин, - вдруг сказал громко, - повтори-ка свою клятву, что дал в доме Травиных!
И взглянул на Ваню быстро и резко. Да так, что морщинки на генеральском лице разгладились.
- Клянусь честью дворянина, ваше высокопревосходительство, никто из кадетов в Корпусе не видел рисунки из этого альбома, а также я никому не зачитывал стишки из него, - громким, звонким, не дрогнувшим голосом ответил Ваня.
- Вот так? А ты можешь дать такую же клятву, что вообще никому не показывал этот альбом? – быстро сказал генерал.
- Клянусь, ваше высокопревосходительство, что я вообще никому его не показывал.
- А теперь дай клятву, что этот альбом не принадлежит другой персоне! – азартно сказал генерал.
- Ваше высокопревосходительство, - голос Вани стал глух, - я готов понести наказание…
- За то, что наполнил альбом антиправительственными эпиграммами, проиллюстрировал их, но никому не показал? – спросил генерал с нарастающим гневом и сарказмом. – Юноша, Государь доверил мне не только спасать невиновных, но и отыскивать виноватых. Я верю твоему дворянскому слову – ты никому не показывал этот альбом. Я не верю, что ты, или кто-то другой проделал такой труд: записал стихи, нарисовал множество рисунков, но никому их не показал! Так кто же истинный хозяин альбома?!
Ваня сжался, будто он стоял на бастионе, по которому ударила разом сотня неприятельских пушек. Или бросилась на приступ визжащая толпа с кинжалами, а он стоит впереди всех защитников.
Поэтому, хватило сил только покачать головой.
- Тогда я желаю, чтобы ты объяснил мне это! - гневно начал генерал и схватил альбом со стола. Но тут постучали.
Его высокопревосходительство быстрыми шагами подошел к двери. Перемолвился с дежурным, вышел в приемную, указав Ване на стул у окна – садись, жди.
Из приёмной донесся знакомый голос.

15
Санкт-Петербург. Особняк Травиных

Еще с утра Оленька мечтала: гости разойдутся и мешать разговорам с Ванечкой будут лишь миссис Томпсон и Степанна, да и от них можно спрятаться.
Как бывает в страшных сказках, мечта сбылась. Гости не поняли, что произошло, но ощутили сгусток тоскливого ужаса, охвативший хозяев, и поспешили откланяться. Головина даже забыла подарить Оленьке чёрствый вяземский пряник.
Кузен Николя о чем-то говорил с маменькой – издали было видно, как её лицо бледнеет. Потом уехал и он. С кузиной не попрощался.
Оля нашла маменьку в пустой столовой, у окна. Устремилась обнять. Мать отшатнулась.
- Ты злая лгунья, - сказала она самые страшные слова, какие только слышала Оленька за всю жизнь. – Неделю назад ты рисовала в альбоме, я подошла, ты закрыла и сказала, что рисуешь Ванечку. Я считала тебя взрослой, я уважала тебя, а ты оказалась неразумным и злым ребенком.
- Маменька, - Оля уже не сдерживала слезы, - я виновата, я….
Хотела добавить: «больше не буду». Поняла – да, больше не будет. Нового альбома она не заведет, да и Ванечку она, возможно, видела в последний раз. Эту ошибку ей уже не повторить. Разбить вазу можно один раз.
- Маменька, я глупая! Я плохая! Я мерзкая! Я не должна была записывать эти эпиграммы, я не должна была рисовать! Маменька… я не могу… я не знаю, как мне жить… Накажи меня! – крикнула Оленька.
- Как? – удивилась Екатерина Александровна, - лишить сладкого, запретить читать книжки? Запретить видеться с Ванечкой уже не смогу, - добавила с нарастающим сарказмом.
И вдруг не удержала маску педагогического гнева. Сама заплакала,
- Маменька, накажи меня так, как девку Малашку! – выкрикнула Оленька.
- Что? – у мамы даже слезы высохли.
- Как девку Малашку, - уже отчетливо сказала дочь, не веря, что может произнести такие слова. – Так правильно, так справедливо, так нужно!
- Но, Ольга, - маменька не столько удивилась, сколько смутилась, - с Малашкой был уникальный случай, а ты – моя дочь…
- Извините, что я услышала ваша слова, - донесся голос миссис Томпсон, - но я одобряю решение юной леди. В Англии не преследуют за рисунки, но в России следует подчиняться её законам. Олли понимала, что совершает
недопустимый проступок, когда рисовала карикатуры на монархов и поэтому права, требуя наказания, соответствующее её возрасту.
- Но ведь она девочка, - неуверенно сказала маменька.
- В моей стране это не является препятствием для справедливости, - ответила миссис Томпсон.
Екатерина Александровна молчала несколько секунд. За это время Оленька сто раз мысленно отказалась, и сто один раз прогнала трусливую мысль.
- Вы способны осуществить наказание? – наконец спросила маменька.
- Да, - ответила англичанка и Оленьке показалось, что миссис Томпсон в легком замешательстве – она не ожидала согласия. - Кустарник в саду еще не замерз и срезать розги будет нетрудно. Мне понадобится помощь Степанны и кого-то из женской прислуги.
Несколько секунд стояла тишина. Наконец, маменька произнесла:
- Только вы, я и Степанна. Кроме нас об этом не должен узнать никто. Идите в сад, срежьте прутья. Ольга, ступай в свою комнату и жди.

 Отправлено: 24.12.23 14:00. Заголовок: интермеццо СКАЗ ПРО..

интермеццо

СКАЗ ПРО ПОДЛУЮ ДЕВКУ МАЛАШКУ,
ДА ЗЛОГО КУЧЕРА ИГНАШКУ


Катерина Лександровна, да Павел Михалыч - добрые баре. Когда лето в поместье проводили, никого на конюшне не секли, а как в Питере зимовали - никого в часть не посылали с посекальной запиской. Вот с Малашкой особый случай вышел – в поместье. Уж два года прошло, а никому не забыть. Особливо Олюшеньке.
Всем была хороша горняшка Малашка – и лицом сметанным, и губами малиновыми, и телесами – белыми, дородными, упругими. Как пойдут девки с банных мостков нырять, кто Малашку увидит, на иную уж и не взглянет.
Да и мать Малашки, ключница Федоровна, в почёте у господа была, за честность и сообразительность. Как попросила Федоровна барыню помочь сосватать дочку за Петрушу, сына бурмистрова, так и отказу не должно было быть.
Только догадался Петруша, да и довели до него, что дочь в мать не пошла: ленива, клеветлива, сварлива, охальна, да и не девка уже давно. После честной свадебки что с простынкой-то делать: клюквой давленой мазать, или вином барским полить?
Да тут еще легла на сердце Петруше Машка-горняшка – пусть телесами худее, но личиком улыбчивей и душой добрей. И умом вышла: грамоту знала, а как споет при ней Олюшка песенку, французскую или англицкую, так запомнит и подпоет в следующий раз. А бедна - так добрая барыня на приданое не поскупится.
Стали свадьбу готовить, а на душу Малашки легла обидушка, да зависть кипучая. Извелась девка, изнылась, иззлобилась. Не выдержала, заглянула как-то в комнату барскую, где Машка рукодельничала – вышивала по сугубой просьбе барыни, уж очень её труд ладным был. Отошла по делу неотложному, рукоделье своё на столике оставила.
Оглянулась Малашка оком гадючьим, схватила иголку потолще и стала в мягкий барский стул прилаживать-подпрятывать – придут Лександровна или Олюшенька, сядет, поранится и выйдет, что Машка иглу забыла. Так и лишится втирушка-разлучница барской любви!
Да не приметила паскудушка, что барыня с дремоты подняться изволили и с порога её бесчинное злодейство увидели.
Разгневалась Катерина Лександровна, как прежде не гневалась.
- Отправляйся в дальнюю деревеньку Грязюки! За старого бобыля Ферапонта тебя тамошнего выдам, бедного, зато лицом приметного – Топтыгин рожу подрал.
Завыла Малашка, кинулась в ноги барыни, а мать примчалась на вой, рядом повалилась, еще громче взвылась. «Уж простите, не отсылайте, а наказать – посеките на конюшне, не жалеючи, только не разлучайте старуху с глупышкой-отрадушкой».
Доброй была барыня, хотела и от такой кары свободить, да Павел Михалыч не дозволил.
- Несправедливо, жёнушка! Ты наказание определила, они свое предложили, а ты и его отменить готова. Нельзя так с людьми!
Вздохнула Катерина Лександровна, а Малашка обрадовалась: кто ж её посечёт? В поместье у доброго барина, как людей сечь-то давненько подзабыли. Кто согласится, так помашет лозинкой, да умается. Да она еще допрежь секуна вином угостит и радостей бабьих посулит, после секуции и будет тогда кара слабей, чем в бане парят.
Да забыла, завидушка бессовестсная, про Игнашку-кучера. Тот недавно в соседнем поместье в петлю полез, вытащить успели, а добрая Катерина Лександровна купила его у соседа. Полез же не с пьяной дури: оклеветали его, оболгали – лошадок гадючным квасом тайком опоили, а Игнашке – отвечать. Столько мук принял мужик, зная, что за чужую вину мучат! Кто подвел его – не вызнал, зато с той поры не было у Игнашки на сердце большего зла, чем на тех, кто напраслину на людей возводит.
Как узнал, что Малашку сечь надобно – борода от счастья выблестелась. Об одном пожалел - кнутом воспретили.
Всё равно, вошел Игнашка на конюшню, раздухаренный, да так кнутом щелкнул – птицы с гнезд в саду повзлетали, а Малашка к стене прижалась – бревна затрещали.
- Не боись, иным тебя пробрать велено, - хохотнул Игнашка, да втащил бадейку прутьев пареных. – Заголяйся сквернавка, на лавку ложись!
Не желали барин с барынькой расправу лютую видеть, а Федоровне позволили всех поглядов да поглядушек гнать клюкой от конюшни – зачем дурной девке лишний срам? Бегала ключница, гоняла.
Не знали только маменька с папенькой, что Олюшенька давно тайный лаз нашла на конюшенный чердак, чтоб в сене спрятаться и глазеть через щель, будто она в балагане ярмарочном, на почтенном месте.
Малашка еще до первой розги подвывать начала, а Игнашка её руки прикручивает, да молвит:
- Ты, змея, в жалость меня не введешь! Будешь выть не по боли, а по дурости – еще крепче всыплю.
Армяк скинул, рукав рубашный засучил, взмахнул, да и понесся, как тройка на Масленицу, когда коням вина поднесли.
Седалище у Малашки – любой девке на зависть: широкое, крепкое, снега белей. Вот только в тот день не в радость ей было от того: стежок за стежком, а места много, есть куда лозинушки класть. Будто не по рушнику Игнашка вышивает, по простыни, а то и по парусу. Боится девка, визжит – в полувизг, воет – в полувой. Зато, хоть и привязана – бедрами чуть не пляшет, прелесть свою девичью кажет, а Игнашка видит и такими словесами восхищается, какие Олюшенька никогда не говорили, да и при ней не называли.
Малашка-то услышала, вознадеялась, подольститься решила, откупиться блудным посулом.
- Что, Малашенька, верно я слышу: дашь мне тут же, прямо счас, а потом – сколько захочу, да где пожелаю? – спрашивает Игнашка, с антиресом в голосе, а сам дальше сечёт.
- Дааааа! Уууууу! Дааааам!
Не успела задуматься Олюшенька – что ж такое Малашка Игнашке дать сможет, прямо тут же, на конюшне, если она голышом лежит, как кучер прутья переменил.
- Знаю тебя, змеюка ужальная. Ведь потом скажешь барыне, мол снасиловал тебя Игнашка, прям на конюшне?
- Да… Нет. Нееееееет! Ой, нееееет!
- Первое слово – честнее второго, - ухмыльнулся кучер. Размахнулся, да опять с плеча широкого хлесть-хлесть-хлесть. Полоска уже на полоске танцуют, кончики прутьев летят, да кровушка пробрызгивает
Олюшенька Малашку и прежде игольной пакости не любила. Потому пришла полюбоваться и жалеть не хотела. А вот пожалела, когда от воплей чуть не оглохла. Даже задумалась – спасти девку, как отвлечь кучера? Домовым или сенником сверху завыть?
Тут Федоровна не выдержала, дверь открыла, стала Игнашку молить, да одаривать. Тот еще десяток выдал, выдохнул, бадейку кваса выпил с устатку. А ключница дочь непутевую отвязала, та со скамьи сползла и уплелась, еле ножками двигая…
Долго потом маменька на папеньку дулась. Да и Олюшеньке на душе черно стало и постыдно – так ведь и не узнал никто, что видела она расправу, хоть справедливую, да жуткую.

---------------------

«И за это тоже будешь наказана, - подумала Оленька, - что видела, как истязают человека, и поначалу даже радовалась. Что же, теперь, когда мне скажут «готовься» я не посмею ответить: «не знаю, как».

16
Байройт

Герр Циммерман нервно ходил по коридору. Сегодня он надеялся выяснить в опытном порядке –мальчишка сдерживает крик только в его присутствии? Может, если директор не наблюдает экзекуцию лично, упрямец, пусть не сразу, но подаст голос?
Похоже, эксперимент не удался.
Директор решил подождать еще минуты три и войти, но тут в пансионе появился посетитель – столь важный, что его сопровождал привратник.
- Господин бургомистр, чем я обязан вашему визиту? – спросил герр Циммерман.
- Ваш пансионер Александр….
- Что еще наделал этот негодник?! – воскликнул директор, не столько в гневе, сколько в отчаянии.
Визитер взглянул на него с удивлением.
- Он защитил одного из ваших приходящих учеников – Франца. Надеюсь, вы понимаете, почему этот мальчик не может воспользоваться прямым покровительством своих родственников, поэтому такая защита особо ценна.
Директор кивнул.
- Я хотел бы, - продолжил бургомистр, - самостоятельно выразить благодарность вашему пансионеру за проявленную самоотверженность.
- Непременно, - ответил директор, не намеренный противоречить гостю, а даже обрадованный тем, что главный человек в городе столь высоко ценит самого шаловливого ученика.
… Не прошло и трех минут, как Сашка беседовал с отцом Фра…, впрочем, он так хорошо научился хранить чужие тайны, что прогонял опасные мысли, едва они зародились. Мать Франца – простая швея. Номинально у неё не хватает денег, чтобы поместить сына в пансион – Франц просто приходит сюда учиться. В Европе таких называют «бастард», в России – «пригулок», а сам Франц – просто хороший парень. Пусть не очень сильный, зато всегда объяснит любой школьный предмет, и не посмеется.
Гость догадался, почему речь Александра немного сбивчива, лицо красное, глаза, мокрые, а предложение сесть было деликатно отклонено. Но бургомистр умел хранить даже разгаданные тайны. Он долго хвалил «русского рыцаря», спрашивал о родных, а потом сказал:
- Я намерен вознаградить ваше мужество. Чего бы вы желали?
«Чтобы этот сухарь и педант оставил надежды когда-нибудь пробрать меня до воя!» - подумал Сашка. Педант приблизился, вспомнилась недавняя шутка и желание родилось мгновенно. - Я был бы рад приглашению на сегодняшний бал в Маркграфский театр.
- Считайте себя приглашенным. До Театра недалеко, вы легко вернетесь даже ночью. Не сомневаюсь, господин директор распорядится, чтобы вас выпустили вечером и впустили в любое время.
Вот тут герр Циммерман чуть не позеленел от злости. А Сашка – улыбнулся. Причем не натужной улыбкой, как минуту назад – искренней.

17
Санкт-Петербург. Особняк Травиных

«Почему я сказала: «накажите меня, как девку Малашку». «Потому что ты поступила как она, даже хуже». «Случайно? Нет, не случайно». «Говорила же тебе маменька, говорил Ванечка, говорила даже Степанна – забудь эти стихи, а ты еще и нарисовала».
Оленька сидела у окна в темной комнате, спорила сама с собой и ждала. Было страшно: вдруг её накажут так же? До крови, до криков, до визга, до верчения местом, которое она сама ни разу не называла вслух. Да, кстати и от других ни разу не слышала, как оно зовется.
Как должно быть больно и неприлично такое наказание!
Но тут Оленька вспомнила несколько слов о судьбе Ванечки, брошенных маменькой и кузеном Николя. А вдруг его и вправду сошлют в Петропавловск… Из-за неё.
Страх за себя улетел. Осталась тоска и молитва.
«Господи, пусть с ним будет все хорошо. Пусть я его уви… нет, даже никогда не увижу. Пусть с ним просто всё будет хорошо, пусть его ко мне не отпустят, я просто узнаю, что ничего ему не было…».
Хотелось что-то пообещать, что-то пожертвовать, что-то сделать.
«Пусть мне больно будет, а я не - закричу… Нет, откуда я знаю. Пусть если будет больно не буду вырываться… Нет, и это… не знаю. Пусть буду кричать, плакать, но не попрошу, чтобы пожалели, чтобы не наказывали! Так - справедливо! Так будет…».
Оленька шептала так громко, что пропустила скрип половицы за дверью. Она отворилась, маменька и Степанна были со свечами, а миссис Нельсон несла несколько прутьев, блестевших в отблеске свечного пламени.
- Готовься, - сказала маменька бесцветным голосом. Оленька кивнула, поторопилась к кровати – боялась передумать. Принялась стягивать платьице – пришлось помочь Степанне. Дернула шнурок панталончиков, и они сползли к икрам, отчего стало непривычно прохладно. Взялась за края рубашки.
- Момент, мисс, - сказала миссис Томпсон, и положила на середину кровати подушку. Показала, как нужно ложиться.
Оленька сообразила: неназываемое место должно оказаться выше спины. Замерла на миг. Вспомнила слово Александра Македонского своим солдатам: «мы переплыли море; неужели не перейдем реку». Резко подняла рубашку, шагнула вперед, чуть не упав. Но легла животом на подушку, так что миссис Томпсон почти не пришлось её поправлять.
- Степанна, держи ноги, - велела маменька непривычным тоном. – Я – руки. Оленька едва не всхлипнула от счастья. Самого страшного не произойдет, это сделает не маменька. А миссис Томпсон… она же прислуга, конечно, не кучер Игнашка, но…
Всхлип чуть не перерос в смешок – как я сравнила миссис Томпсон и Игнашку. Но смешок исчез: Катерина Александровна присела рядом, взяла за руки. Оленька не ожидала, что маменькины руки могут держать так крепко.
- Ты понимаешь, что это справедливо? – сказала она.
- Да, - ответила Оленька. С языка чуть не сорвалось «не надо», но она сумела шепнуть: «я готова».
-Please commence, - сказала маменька, и дочка не узнала её голос.
Две-три секунды небытия…
И стало больно, как никогда не бывало. Оленька забилась-задергалась, разевая рот в еле сдержанном крике. Не может так быть! Она думала, что розги – что-то другое!
Перед вторым ударом даже расслышала свист. И дернулась так, что услышала кряхтение Степанны.
Маменька отвернула красное лицо. Новый свист и третий удар, наверное, другим, каким-то, еще более страшным прутом.
- Мммм… аааааааа!
«Я же решила, что кричать можно; нельзя просить о пощаде», - подумала Оленька. И дальше даже не пыталась сдержаться.
- Простите дитятку, она ж непривычна. Меня посеките, что недоглядела, - донесся плачущий голос старой Степанны.
- Сколко исчо? – спросила миссис Томпсон.
- Продолжайте, - коротко ответила маменька.
«Это чееетыре! Это пяяяяять», - поняла Оленька. Казалось, кричит не только рот, но и мысли.
Не видела, что шестой размашистый удар задел уже вспухающие полоски – простим миссис Томпсон, в доме князей Травиных у неё не было воспитательной практики. Оленька ощутила шестой прут так, что и счет пропал, и любые мысли, кроме одного рефлекса – прекратить эту боль, защититься от неё руками.
Поэтому, с седьмым стежком вышло хуже некуда. Оля не заметила, как вырвалась и успела подставить запястье под удар, а миссис Томпсон остановить летящую розгу не успела…
Маменька и Степанна были вынуждены разжать руки. Оленька каталась по кровати, не сдерживая плач и размахивала рукой, на которой вздувалась красная полоса.
В дверь застучали, да так, что казалось, чуть сильней и она вылетит.
- Что это такое?! – донесся гневный голос папеньки.
Маменька открыла дверь, но не раньше, чем убедилась, что дочь встала и одернула рубашку….
Несколько секунд спустя Оленька прижималась к отцу, а тот гладил её по голове и выговаривал маменьке. Степанна крестилась и молилась, а миссис Томпсон думала, что проживет в этой стране еще двадцать лет, но так и не поймет её обитателей.

18
Санкт-Петербург. Фонтанка

Сколько отсутствовал генерал можно было узнать – в кабинете мерно и успокаивающе стучали часы. Ваня не стал на них смотреть – зачем? Просто сидел и дожидался.
Наконец, генерал вернулся.
- Дай-ка еще одну клятву, Николин, - сказал он с легкой лукавинкой, - что это рисовала не барышня. Вижу по твоей физиономии, что и давать её не нужно. Так ведь?
- Не нужно, - тихо сказал Ваня, - у вас был князь Травин?
Спросил, и приготовился к генеральскому гневу: как кадет смеет вопросы задавать?
- Да, он приезжал. Показал рисунок с подписью, сделанной дочкой после твоего отбытия. Имя распространителя гнусных стишков выяснено, на этот раз спустим, в следующий раз баламут легко не отделается. Детишек учить всякому сору!
- Что же будет с Ольгой, ваше высокопревосходительство? – опять дерзостно спросил Ваня, меньше всего думавший о судьбе незнакомого вольнодумца, то ли из Вятки, то ли из Москвы.
Граф не разгневался и на этот раз.
- Её пожурит papa, как я пожурил его самого за плохое воспитание дочери. Настойчиво рекомендовал отказаться от домашнего обучения и, пока не поздно, определить в заведение Елены Федоровны фон Юнгерс, с пансионным проживанием. Большего с ней ничего не поделаешь: сам знаешь, княжон на Руси не секут-с, да и мое ведомство малолетними барышнями не занимается. Дознание окончено, альбом будет предан огню, дело – забвению.
Ваня неотрывно глядел на генерала. Тот верно понял взгляд.
- А что с тобой будет? Князь Травин хотел тебя увезти, а я не разрешил. На балет уже не попасть, вечер пропал. Так делом займусь – с тобой поговорю. Уясню умонастроение будущих защитников Отечества. Ты в приемной журнал, да книгу оставил, читать любишь?
Ваня только сейчас взглянул на стол – кроме альбома там лежал томик Шиллера. Ответил спокойно и четко, будто на экзамене.
- Ваше высокопревосходительство, дозвольте ответить, почему я книги читаю?
- Да! – резко сказал генерал.
- Во фрунтовом обучении мной довольны, и повторять фрунтовые экзерсисы вне уроков нет нужды. Учебники за курс уже изучены. У меня не будет достаточного наследства, я могу рассчитывать только на служебное продвижение, поэтому, будучи произведенным в офицеры, буду занят только службой и на книги может не хватить времени.
- Повторять нет нужды? – переспросил генерал, будто услышал лишь это. – А ну-ка, повернись! Ша-гом!
И, хотя был генералом от кавалерии, отдал с десяток строевых команд, пристально глядя на кадета.
- Стой! Вольно! – наконец сказал генерал и продолжил уже другим тоном, - нашелся бы придира: то не так, это не этак. Я не придерусь – фрунт ты знаешь, учиться здесь нечему. Скажи-ка теперь, книгочей, ты Шиллера уже прочел? Ответь, может ли мальчишка телесное наказание за другого мальчишку принять, как принц Карлос?
И на лице генерала появился искренний интерес, будто он вспомнил что-то давнее.
- Если решили виновника не открывать, и секут десятого, пятого, второго, всех, тогда – да, - ответил Ваня, скрыв удивление и растерянность, - а так – каждый за себя отвечает.
Генерал впервые улыбнулся.
- И я так же думал, в твои годы. Да, стишки-то эти прежде знал? - внезапно добавил, взглянув на Ваню. – Не Шиллера, а те, что в альбоме?
- Не все, только эпиграмму на Карамзина.
- А отчего решил, что она на Карамзина?
- В его «Истории» вычитал, - ответил Ваня, и глядя на изумленное лицо генерала, добавил, - два года назад прочел, в корпусной библиотеке, карандашом приписана.
- Знавал Николая Михайловича, - вздохнул генерал, жаль умер рано, не дописал «Историю». Вот что и его беспокоило, и меня удивляет…
Продекламировал медленно, с натужным пафосом:

Се самый Дельвиг тот, что нам всегда твердил,
Что, коль судьбой ему даны б Нерон и Тит,
То не в Нерона меч, но в Тита сей вонзил —
Нерон же без него правдиву смерть узрит.

- Когда я впервые этот стишок прочел, вот чему удивился. Вообразил, стоят два кесаря, как две статуи в Летнем саду, а напротив – юноша, ленивый, пухленький, в очках, ну, может, мальчиком Антон Антоныч их не носил. Стоит с кинжалом – меч, пожалуй, не удержит, и думает: в кого вонзить? А сам-то этот мальчик видел, как вонзают? Как клинком живое, тёплое тело протыкают, как режут? Ему биф-стекс на тарелке подают, он не видел и как скотину колют. А я – видел. И как буряты коней на еду режут, как турки греков пронзают, а греки – турок. Да что Азия… Видел, как под Гентом крестьяне закололи французов-мародеров ледовыми пешнями. Уж замерзли трупы, всё равно смотреть страшно.
- Так вы, ваше высокопревосходительство, в отличие от дона Карлоса бывали во Фландрии? – спросил Ваня.
Генерал хотел было разгневаться – не перебивай, но задумался, улыбнулся.
- Да, довелось Нидерланды высвобождать от войск узурпатора. Давненько было. Ты не спрашивай, ты отвечай – откуда у вольнодумцев, у либералов такая любовь к резне, такая болтливая кровожадность?! Иной раз и не болтливая. Вот недавно, студент раз экзамен – не сдал, два – не сдал, на третий – выпил яд, взял нож, воткнул в экзаменатора! Вот как такое?!
Ваня вздрогнул, зашевелил губами. Даже прикусил их, стараясь сдержаться, не острить разговор. Все же сказал:
- Экзаменатор жив, а студента вылечили, деградировали в рядовые и засекли шпицрутенами, ведь так, ваше высокопревосходительство?
- Откуда знаешь? – громко и быстро спросил генерал.
- В Корпусе знают всё, - тихо ответил Ваня, - страшное дело было. И помнят еще, как не так давно в Москве кадет дерзость сморозил, и получил 300 перед строем – на простынке унесли.
- Я сам эту дерзость помню, - ответил генерал. – «Что форточки – мы и у офицеров головы ломаем». Триста розог за такое: кто-то скажет, слишком, я считаю – поделом. Ты ведь того декабря не застал, позже родился. Хоть слыхал, что было тогда?
Ваня взглянул удивленно, а потом кивнул – понял, о каком декабре речь.
- Мало знаю, говорить запрещено, - ответил, удержавшись, чтобы добавить: «ваше ведомство и следит, чтоб не говорили».
- Ложь и резня. Безумец с саблей бегал по казарме Московского полка, рубил верных офицеров, на знаменосца налетел и его - саблей. А что делалось на Сенатской… Сказали солдатам, что великий князь Михаил Павлович, в оковах. Кто говорил «ложь» – того прикладами. И убивали, пулями-саблями, тех, кто со словом к мятежному каре подступал.
- Потом картечью, без разбора, - сказал Ваня, прежде чем испугался своих слов.
- Да, - грозно и гневно сказал генерал, - картечью. Потому что безумца с саблей не остановили! А до того – стишки были про ленивого лицеиста, готового доброго императора пронзить. Потому и надобно розгами сечь за болтовню про ломаные головы, чтобы не было сабель и картечи потом!
На его лице был гнев. А еще – усталая печаль. Ване захотелось сказать что-то утешительное.
- Ваше высокопревосходительство, я бы остановил безумца в казарме, как только…
- Как? – резко перебил его генерал. - Саблю-то хоть раз в руках держал, или всегда после плаца – за книги? Будто на попа учишься! Ты же и саблю-то не удержишь! – собеседник, все больше распалялся, как будто Ваня, а не Дельвиг собирался пронзать добрых кесарей.
- Саблю - держал, - ответил Ваня, вздрогнув от обиды. И продолжил, поражаясь собственной внезапной дерзости, - а вы давно держали, ваше высокопревосходительство?
Замер, готовясь к крещендо гнева. Но генерал резко повернулся, вышел.
«За розгами пошел?» - подумал Ваня и попытался подбодрить себя улыбкой.
Но генерал вернулся с двумя саблями, протянул одну кадету.
- Ну-ка, попробуй удержать! Я предупредил, на шум не придут.

19
Байройт

Праздник вышел скромным, умеренным, гармоничным и демократичным в самом невинном смысле этого слова. С недавних пор город принадлежал Пруссии, королевские офицеры еще не ощущали себя полновластными хозяевами: не наложит ли руки на эти земля безбожная Франция? Поэтому, и гости в мундирах, и достойные горожане просто танцевали, наслаждались музыкой, незатейливыми закусками, итальянским интерьером театра, а выйдя освежиться в сад – хорошей погодой.
Тринадцатилетнему мальчишке даже в таком провинциальном обществе пристало быть не на виду, а бросить якорь возле столика с пирожными и предаться радостям, доступным его возрасту. Пирожными Сашка, конечно, не пренебрегал. Однако с ним то и дело вступали в беседу королевские офицеры, знавшие, кто родители Сашки, и как он оказался в Байротском пансионе. Задавали странные вопросы, будто между Сашкой и Россией была тайная курьерская служба, и он мог ответить. Будет ли новая война русских с турками, на какие польские земли претендует императрица, а также, намерена ли она, наконец-то вступить в войну против Франции, так как якобинцы в Варшаве побеждены окончательно?
На любые вопросы Сашка отвечал вежливо, а также с подчеркнутым почтением к собеседникам, всегда старшим по возрасту. Сколько ему ни предлагали, он так не разу и не присел.
Не удалось избегнуть вопросов и о свежих отметинах на лице. Сашка отвечал честно и кратко, офицеры вспоминали свои юнкерские годы и битвы с буршами в берлинских пивных. Кто-то предложил приобрести постоянные шрамы в мензурном поединке; Сашка ответствовал, что такие шрамы достойны лишь студиозов, не имеющих шанса быть ранеными на поле настоящей битвы.
Сашка не ожидал, что сказанное им повлечет настоящий, почти не сдержанный зубовный скрежет. Обернулся и увидел недавнего знакомца, облитого водой, огретого ведром и ретировавшегося через забор.
- И я не сомневаюсь, - закончил Сашка повышенным тоном, - что офицер, скорее нацепит женский чепец, чем согласится на мензурный поединок, ибо шутка с чепцом забудется, а дешевые шрамы останутся навсегда.
После чего Сашка отправился гулять по залу, иногда поглядывая на своего врага. Но студент не приближался.
Уже скоро Сашка обнаружил гостью, которая, как и он гуляла, танцевала, но не садилась. Папенька и маменька Эльзы куда-то отошли.
- О, я так благодарна вам, Александр, - произнесла барышня, сделав книксен и, слегка скривившись.
- Не соизволит ли фройляйн Вельс пригласить меня на вальс? – скаламбурил Сашка.
Эльза, конечно же пожелала. Но едва юная пара встала напротив друг друга, Сашку грубо оттолкнули.
- Неужели вы предпочтете мальчишку? – спросил фон Клейст, и так явившийся хмельным, да еще изрядно добавивший в буфете.
Сашка, не раздумывая дал пощечину, да такую звонкую, что стих оркестр.
Студиоз замахнулся, но кто-то из офицеров схватил его за руку.
- Здесь возможна только дуэль, - веско сказал он.

 Отправлено: 24.12.23 14:01. Заголовок: 20 Санкт-Петербург, ..

20
Санкт-Петербург, Фонтанка

Ваня не ожидал такой прыти от пожилого противника. С первой секунды он понял, что удержать клинок будет трудно. Генерал то наступал, то отступал, но только для того, чтобы перейти к новому коварному выверту. Наносил резкие, неожиданные удары, каждый из которых призывал выронить саблю.
«Говоришь, только книги читаю? – со злостью подумал Ваня, - когда капелька пота со лба упала на случайно высунутый язык, - я же без седла верхом умею, я же на кулачках выстоял против гранд-Пьера, хоть он на два года старше и увесистей раза в полтора. Ну, упал, да, не сразу же. А как же эту дурочку, уже навсегда забытую дурочку, из омута вытащил?».
Даже озлился от этих мыслей. Перешел в наступление и пару раз попятил противника, не то быть ему с повреждением мундира. Правда, из-за второй атаки и сам не заметил точный локтевой удар. Нет, не удар, а модель удара – стальная полоска пронеслась мимо лица.
- Пропустил, Ванька, - тяжело дыша подтвердил генерал.
- Вы выбить обещались, - с таким же трудом ответил противник.
И опять лязг-лязг, до искр.
Потом сабля уже порядком утомившегося Вани с размаха врубилась в стул. Понял – сейчас будет выбита, сжал со всей силой. И не выпустил, но, отступая, повалился на паркет вместе со стулом и застрявшей в нем саблей.
Генерал стоял над ним, вращая клинок, сверкавший в свете свечей.
- Ты понимаешь, что я тебе, пока ты махал, уже и нос отрубил, и руку отхватил, и пронзил дважды, как Тита или Нерона? - по-прежнему тяжко дыша, азартно сказал он.
Ваня поднялся, с трудом вытащил саблю, и опять встал в стойку.
- Понимаю, веришь?! Смотри, как я могу! Ты бы от такого не ушел!
Генерал развернулся, будто в танце, сабля взлетела над головой…
И сразу в кабинете потемнело: одним широким ударом граф смахнул головки шести свечей. Донесся притушенный восковой запах.
- Ох, - тихо сказал генерал, приложил руку к сердцу, чуть согнулся. Но Ваня не успел испугаться, как хозяин кабинета выпрямился.
- Ничего, - вздохнул он, - случается.
А потом с улыбкой сказал:

Вот люблю дружка Ванюшу!
Взвеселил мою ты душу…

Ваня не сразу сообразил, о чем речь. Потом вспомнил забавную сказку про своего тёзку, подумал: «должности стремянного в Табели нет, шталмейстером назначат?».
- Спасибо, спасибо, - продолжил генерал, - давно так не шалил, словом и саблей. Вот, что, Иван. Дело будет предано забвению… считай предано, без докладов и Государю, и Михаилу Павловичу. Ну, а насчет тебя…
Генерал замолчал, и Ваня понял, что он собирается сказать что-то очень неприятное, и для себя, и для него. Не хочет сказать, но должен.
- Нельзя без вразумления отпустить. Сам понимаешь, брат, положено.
- Но за что, ваше высокопревосходительство? – сказал Ваня с искренним удивлением, хотя стало очень уж тоскливо. Даже пожалел, что не получил в бою серьезной раны. Хотя… Увы, он знал, что, если положено вразумить кадета – вразумляют и после госпиталя.
- Так положено, так заведено – нельзя без вразумления, хоть самого малого. А для вашего брата одно взыскание, самое простое и быстрое.
- Но, ваше высокопревосходительство, ведь и альбом не мой, и рисунки не мои, и фрунт я знаю, и саблю удержать смог! – воскликнул Ваня с легким, наивным, напористым, слегка притворным лукавством. Первый раз в этом разговоре он стал мальчишкой, который понимает, что с ним намерены сделать и хочет избежать неизбежного. Но не показывать же, что это ему нравится, что этого хочет!
- Никого в это учреждение не доставляли без вины, сам знаешь.
- Ах, в чем я виноват? – воскликнул Ваня с притворным отчаянием и было непонятно, то ли он шутит, то ли всё еще надеется вымолить пощаду.
- Молчи! Устал я слушать, - ответил генерал, с притворным рычанием, - досуг мне разбирать вины твои, щенок!
А потом, уже без шутки, спокойно, холодно.
- Николин, ступайте за мной.
«А я думал, у вас розги, как и клинки поблизости», - хотел сказать Ваня, но вместо этого:
- Ваше высокопревосходительство, саблю куда?
- Можешь на стол. Пошли.
Хотел передать Ваню дежурному офицеру, но буркнул под нос: «сам распоряжусь».

Они спустились на первый этаж.
- Кто на дежурстве в особой комнате, Федорыч? Это славно. Федорыч, - обратился генерал к пожилому, заспанному дядьке, - надо по-отечески вразумить… немножко. Без усердия, но и без потачки, как положено.
- Сколько, ваше высокопревосходительство? – спросил дядька, и зевнул. Граф посмотрел на Ваню, тот – на него.
- Я скажу, когда прекратить, - наконец ответил генерал, так и не решивший, как справедливо оценить неопределенную вину. – Приступай.
И удалился.
- Как звать-то?
- Иван.
- Пошли, Ванюша, сюда, направо. Ты же кадет, должен знать, как готовятся. Шинелькой скамью застели, холодновато тут. Готов? Ложись, руки вытяни.
- Если немножко, не надо привязывать, - сказал Ваня, еле опять удержав всхлип – настолько добрым, теплым, домашним, неподдельно-отеческим был этот тон старого служаки. И настолько были длинными розги в большой бадье.
- Ну, как знаешь…
* * *

Генерал дошел до конца коридора, вернулся. Услышал свист, вздохнул. Потом кивнул: как и ожидал, ни крика, ни стона, ни даже сопенья. Только размеренный свист и плеск.
Достал часы, приготовился отсчитать две минуты. И тут – курьер.
- Ваше высокопревосходительство, простите, предполагал вас дома застать. Пакет из Варшавы, безотлагательно.
Генерал нахмурился, свернул в ближайший пустой кабинет, разорвал пакет, прочел. Велел немедленно подать чернильный прибор, начал своеручно набрасывать ответ.

21
Байройт

Сашка не ожидал, что всё окажется просто. Последние два года он и брал фехтовальные уроки, и, как советовали офицеры, просто упражнялся с тяжелой палкой – иногда просто держал её в вытянутой руке. Поэтому сабля, любезно одолженная одним из капитанов, казалась легкой, привычной, надежной. Правда, двигаться было больно, но боль рождала злость и азарт. Да еще и зрители, собравшиеся в полукруг на задворках театра, были на его стороне.
Что же касается студиоза фон Клейста, он тоже был зол, но медлителен из-за употребленных напитков. Поначалу немного наступал, потом – выдохся. Да и сабля, одолженная ему взамен утерянной шпаги, оказалась не по руке. С трудом отбивался, промахивался, получил несколько легких порезов.
Потом был вытеснен из дуэльного круга, правда, почти неразличимого в темноте. Сашка настолько раззадорился, что крикнул:
- Я намерен сделать вас безопасным для юных девиц!
И нацелил удар в полагающееся место. Студиоз с трудом его отбил, шагнул назад, запнулся, рухнул, выронил саблю. Встал на четвереньки, чтоб её найти, а Сашка, не жалея руки, шарахнул его плашмя ниже спины – настоящий фухтельный удар.
- Браво! Виват!
Грянули аплодисменты. Студент фон Клейст сообразил, что ни победы, ни чести продолжение битвы ему не принесет, и скрылся в темноте, и, как позже выяснилось, покинул город до рассвета.
Офицеры приветствовали Сашку. Если бы он выпил из каждой предложенной кружки, из каждой открытой бутылки, то, верно, упал бы, как противник. Качали, несли на руках – Сашка восторженно орал. Может, и не только от восторга.
Потом у всех нашлись свои дела и Сашка остался один. Оглянулся, никого не обнаружил рядом, и тогда власть простонал. Добрел до буфета, выпил бокал шампанского.
- Александр, я видела все из окна и восхищаюсь вами. Вы достойно наказали негодяя!
Эльза продолжала болтать, а Сашка меньше всего хотел, чтобы она предложила новый танец. Оглянулся – герра Вельса и супруги рядом не было.
- Хотите совершить романтическую прогулку? – предложил он.
- Да… Но, что, если нас хватятся? – спросила барышня.
- Мы прогуляемся по театру.
Эльза не возражала и уже через минуту они скрылись в одном из коридоров.
Маркграфский театр был огромен и, конечно же, не все помещения использовались время бала. Неподалеку от сцены удалось найти комнату, полную оперного реквизита.
- Сейчас я зажгу свечу, - шепнул Сашка.
- Излишне. Давайте гадать, для чего предназначены эти предметы, - весело прошептала Эльза. – Думаю, на стене висит плащ Дон Жуана, а там – турецкая чалма для «Похищения из сераля». А еще, Александр, мне кажется, я узнала вашу тайну.

22
Санкт-Петербург, Фонтанка

Генерал отослал курьера с ответом. Облегченно вздохнул. И тут, ударив себя по лбу, развернулся, пошел коридором. Сначала быстро, потом побежал.
Еще издали услышал свист, пусть не такой частый, как в начале, но мерный. Теперь ему вторили стоны.
- Федорыч! – крикнул генерал, вбегая в комнату.
- Что, Федорыч? - недовольно ответил слегка утомленный старый служака, - прекратить экзекуцию, наконец-то?
- Да, – крикнул генерал. – Да!
Федорыч, отложил розги. С уважением сказал:
- Сам попросил привязать, только не сразу.
- Иван, ты как? – генерал еле сдержал испуганный крик.
- Ес… если закончено, ва…. Ваше высокопре… высокопревосходительство, дозвольте встать, - донесся едва слышный, дрожащий голос.
Генерал взялся за узлы…
- Уж лучше я, ваше высокопревосходительство, - проворчал Федорыч, - он бился, затянул, мне привычней. Вот, готово. Встать-то помочь?
- Я сам.
А голос такой напряженный, секунда и - плач.
- Отойдите, Александр Христофорыч, - ворчливо попросил Федорыч, давно заслуживший право на подобный тон в обхождении с графом, а этим вечером получивший дополнительное право. И тихо добавил, - ему сейчас лучше без подмоги управиться.
Генерал отошел подальше от скамьи, метнул взгляд на маленькую фигурку, пытавшуюся подняться, поманил Федорыча.
- Как же ты так мог?
- Дело казенное, ваше высокопревосходительство, - спокойно ответил старик, - велели вразумлять до прекращенья, я и сёк. Прутья – солдатские, других не держим. Вы сказали «немножко», я крутенько начал, да скоренько – отбоя ждал. Потом – пореже, так ведь коль слабо, какое вразумление?
Граф несколько секунд глядел на старого служаку, понимая его безусловную правоту. Наконец, сказал
- Нет твоей вины, Федорыч, все делал по приказу начальства. Возьми-ка, угостись.
- Благодарствую, ваше высокопревосходительство, - служака ссыпал мелочь в карман, но все же вздохнул, как человек, которого втянули в плохую историю.
- Присмотри за ним, воды дай, - сказал генерал, после чего поспешил на верхний этаж. По дороге хотел обратиться к дежурному офицеру. Но, решив сделать всё сам, заглянул в канцелярию, нашел в полутьме ножницы.

Вернулся минут через пятнадцать, с книгой и большим конвертом. Федорыч куда-то ушел. В почти не освещенном коридоре стояла маленькая фигурка – кулачки уперлись в стену. Мальчик то ли пел, то ли подвывал. Но при виде генерала вытянулся в струнку и уставился в его глаза мокрыми глазами.
- Не держи обиду, Иван, - сказал генерал, - непорядок с тобой вышел, не по вине вразумление было.
Мальчишка тряхнул головой, прикусил и без того искусанные губы. Осмелился, сказал с несдержанным всхлипом:
- Непорядок вышел… От такого вот непорядка и берутся Дельвиги, Титы и Нероны. Одни секут, когда захотят, другие - хотят пронзить. Один вонзит нож, не до смерти, его засекут до смерти, а еще кто-то будет кинжал точить, или пистолет заряжать. в мыслях… до поры.
- Таких в корпусе встречал? – резко и громко спросил генерал.
- Не встречал. А встречал бы – имен не назвал, - ответил Ваня и попытался улыбнуться, но вышла гримаса.
Другая гримаса, не болезненная, а грозная мелькнула на лице генерала. Он будто выхватил саблю, взмахнул, но удержался от удара.
- Ладно. Начал дерзить – даю патент на еще одну дерзость. И конец!
- Вы собственноручно вырезали из Шиллера вольнодумные страницы?
Генерал с удивлением взглянул на мальчишку, и понял, что все еще держит ножницы в левой руке. Рассмеялся.
- Нет, книгу вернешь в целости. И передай Ольге конверт. Можешь у Травиных до среды погостить, потом – в корпус. Сам уведомлю, вопросов от начальства к тебе не будет, а друзьям – не рассказывай. Всё предано забвению. И, возьми платок, лицо вытри.
На одну секунду не то, что испугался, вздрогнул от мысли: вдруг дерзец откажется. Но Ваня взял большой белый платок, вытер слезы, тихо спросил:
- Тот самый платочек?
- Считай, что тот. Оставь себе.
Ваня сложил платок, засунул в карман. Ухмыльнулся и генерал, верно прочитавший эту болезненную улыбку: «сколько же ему царь этих платочков дал?».
Появился Федорыч с большой кружкой.
- Выпей-ка еще, Ванюша. Прежнюю водицу-то до капли допил.
- Молодец, - отозвался генерал, несмотря на неизбытое осуждение в голосе старика. – Ему теперь в особняк Травиных надо. Служи честно, Иван Николин и помни, что я сказал.
- Рад стараться, ваше высокопревосходительство, ничего не забуду! – ответил Ваня.
«Ох, дерзец, ох гордец, - вздохнул Александр Христофорович, глядя на мальчишку, еле передвигавшего ноги, но не позволявшего Федорычу взять под руку. – Тальони, Тальони… Зато повспоминал вдоволь, не пропал вечерок».

23
Байройт

- Мою тайну? Что меня сегодня высекли? – с недоумением и грустью спросил покрасневший Сашка.
- Нет, - растерялась Эльза, - я уверена, что вы – сын русского кронпринца. Не совсем законный, поэтому вас отправили сюда. Вы красивы, храбры, независимы. А принцев…. Принцев тоже иногда секут.
- А принцесс? – спросил всё еще смущенный Сашка, желая увести разговор от ошибочного, но комплиментного предположения барышни.
- Принцесс – не знаю, а меня сегодня высекли, – ответила Эльза с легкой гордостью и смущением.
Сашка сказал, что не верит. Непосредственная Эльза слегка обиделась и топнула ножкой.
- А ты проверь! И если ты ошибся, то за такое недоверие….
Несмотря на полную темноту Сашке показалось, что он видит, как Эльза думает, думает, думает.
- Тогда русский принц поцелует меня столько, сколько нащупает отметин!
Конечно же Сашка не стал стесняться или задумываться, а деловито принялся за дело.
- Ан, цвай, драй! О, у твоего папаши крепкая рука!
- Ой, он не бил меня вот по этому месту! – смутилась-возмутилась Эльза, хватая-отстраняя Сашкину руку.
- Пардон, случайно. С меня – пятнадцать поцелуев.
Когда дошли до пятнадцатого, лицо Эльзы стало горячей места, которое только что исследовал Сашка. И барышня сказала:
- А теперь, принц, я сосчитаю твои!
- И столько же раз поцелуешь сама? Согласен, - ответил Сашка, - сейчас подготовлюсь. Считай!
- Сейчас! Ооооууууу! – удивление Эльзы не было наигранным.
- Ну, за «ооооуууу» поцелуев мало! – воскликнул разгоряченный Сашка и притянул девушку….
… Не выпей Эльза два бокала крюшона, не будь в реквизитной полная тьма, она, может и одумалась бы, даже стала сопротивляться. А так – не то, что не пыталась, наоборот, быстро устраняла все одежные преграды, и свои, и Сашкины. Ну, а потом…
Сценические костюмы за долгие годы научились видеть и во мраке. Они жадно взирали на то, что происходило в этой комнате, пожалуй, первый раз со дня постройки театра. Костюм Дон Жуана восхищался и давал советы, не отставал и Лепорелло. Столь же интересовался Папагено, а вот Царица Ночи пыталась впасть в морализм. Но что толку, если костюмы – безмолвны.
- Ой, - наконец отчетливо сказала Эльза.
- Тебе больно? – участливо спросил Сашка.
- Немного. Но гораздо приятней, - ответила девица. – Отвернись я оде… а, впрочем, тут темно…
- Александр! – раздался громкий голос в коридоре.

24
Санкт-Петербург, особняк Травиных

Оля так и не поняла, вернется Ваня или нет. Папенька сообщил, что граф, вроде бы, всё понял, что последствий не будет. Еще сказал дочке, глядя в глаза:
- Я могу надеяться, что такого больше не произойдет?
- Да, папенька, - ответила Оленька, почти без всхлипа.
Маменьку и миссис Томпсон - избегала. Услышала обрывок разговора отца с англичанкой.
- Значит, это правда, что в английских пансионах секут девиц? Как бы наши прогрессисты не переняли такую методу, как перенимают паровые машины.
Ответ Оленька не услышала, так как в очередной раз убегала от Степанны, желающей её покормить, приласкать и осмотреть.
Наконец, Степанна чем-то занялась. Оля вошла в пустую гостиную, взяла свечу, зажгла не без труда. Подумала, что Ваня справился бы раза в три быстрее («где же он, как?»). Прислушалась, озорно улыбнулась, стянула платье, подоткнула рубашку. Поставила свечу ближе к ростовому зеркалу, взглянула и еле сдержала вздох разочарования.
«И из-за этого я вопила?».
Не опуская рубашку села в ближайшее кресло – терпимо.
Опять взглянула. Представила, что кто-то увидел бы её сейчас, зарисовал. Может, и ей самой нарисовать? А кому показывать. Теперь некому показать любые рисунки, разве, ровесницам, вроде Дарьи Комаровской.
Вздохнула, оделась, погасила свечку. Открыла балкон, вышла. И чуть не заплакала, вспомнив, как одну жизнь назад глядела с этого же балкона во двор…
Кто это?
К крыльцу приближалась знакомая фигурка. Но не вприпрыжку, как прежде, а медленно, неуверенно шагала. Будто раздумывала, туда ли идёт, и надо ли идти. А может, идти ей очень трудно.

* * *

Ваня был неузнаваем. Кивнул Оле, протянул большой конверт, когда она захотела взять за руку – резко мотнул головой. Лицо – красное, заплаканное, видно сильно стыдили.
Отказался есть, а ведь для него сберегли любимые бриоши со сливками, пошел умываться. Видела издали, как Степанна на него странно смотрит, потом вздыхает, о чем-то говорит, а он мотает головой еще резче, будто слышно: «нет, не надо!».
Оля решила найти маменьку. И, прежде чем нашла, услышала её разговор со Степанной.
- Оххх, за что же его так? Еле ноженьки переставляет. А посмотреть, да полечить – не даёт.
- Это его право. Иван у нас до среды, я подберу подходящие шаровары – ходить по дому. А брючки надо замочить и отстирать так, чтобы вывелась кровь.
Не успела Оленька обрадоваться, что Ваня погостит лишних два дня, как будто в прорубь провалилась. Подскочила к маменьке.
- Откуда кровь?
- Ты что, не поняла? – устало сказала мать. – Его высекли. И, - тише, - не как тебя, по-настоящему, без пощады и снисхождения к возрасту.
Но как так? Оленька поняла, за что наказали девку Малашку, за что наказали её. Но Ваню?! И даже не по спине…
- Маменька, это же несправедливо! Он же не виноваааат! Он меня защищаааал! Он никогда ничего не нарушаааает! Он же меня всегда домой до заката из леса приииводииил!
Степанна куда-то скрылась. Оленька била воздух кулачками, и плакала сильней, чем недавно, на кровати.
Ждала, что маменька от неё отстранится. А та, наоборот, прижала к себе, тихо сказала.
- Да, милая. Ванечка очень хороший, смелый и честный. И с ним обошлись несправедливо. Может, было бы справедливо, если бы в дом на Фонтанке отвезли тебя, но я рада что это не так. С ним обошлись очень плохо и тебе придется привыкнуть, что несправедливости в мире очень много.
Недоговорила, заплакала в унисон с дочкой, повзрослевшей за этот вечер.

25
Байройт

Голос звал снова и снова, но Сашка не торопился. Убедился, что дама оделась, укрылась за бутафорской Статуей Командора, и лишь тогда вышел в коридор.
- Сашка! – еще раз крикнул Пауль. Чуть усталый, зато развеселенный Сашка, подкрался к другу, изобразил то ли прыжок африканского леопарда, то ли вурдалака.
- Аааа! Чёрт, это ты?!
- Призрак. Ты как здесь?
- Дома скучно, решил пробраться на бал. У дверей – пансионный педель, его за тобой прислали.
- Чтобы увести? Пусть сам туда идёт!
- Нет, тебе письмо пришло из России, директор решил поскорей передать.
Сашка выхватил конверт и решительно зашагал к освещенным комнатам. – не терпелось прочитать, да и надо же позволить Эльзе незамеченной выйти из комнаты.
«Дорогой Сашенька, из России поступили добрые вести. Его Высочество меняют гнев на милость и уже скоро мы покинем Германию, ради нашего второго, а может и первого Отечества».
- Что тебе пишут? – обеспокоенно спросил Пауль.
- Что скоро я отправлюсь в Россию, - сказал Сашка. – Пойдем, поднимем кубок, за то, что впервые у меня была… дуэль.
- Пойдем, расскажешь. А как это, в первый раз?
- Удивительно! Слов не хватит, такое испытать надо, - ответил Сашка.
И они удалились. Тихо открылась дверь реквизитной, высунулась Эльза и с улыбкой глядела им вслед.

26
Санкт-Петербург, особняк Травиных

Оленька шла по коридору медленно и тихо, прикрывая рукой свечу. Во-первых, боялась заскрипеть, разбудить. Во-вторых, еще не решила – надо ли идти. Ладно, он спит. А если прогонит? Подойдет ли она к нему еще раз?
Вот и дверь. Рука на ручку, открылась, не заперся.
Кровать у окна. Ваня лежал на животе, накрытый простыней. Ровно дышал, но, казалось, среди вздохов прорываются всхлипы.
Натоплено хорошо, ему должно быть тепло. А может, даже от легкого одеяла было бы больно.
«Прогонит – уйду, прогонит – уйду, а пока не прогнал…».
Оленька подошла, поставила свечу на стул, та разгорелась. Отсвет проплясал по стене, замер и увеличился – успокоенный огонек разгорелся. Ваня застонал, открыл глаза. Но ничего не сказал:
- Ванечка, дружок мой милый, прости! Как я смогла так с тобой поступить? – прошептала Оленька, встав на колени рядом с кроватью. – Ведь тебя из-за меня…
Не договорила, протянула руку будто к огню, к Ваниной щеке, мокрой и жаркой. Ваня взглянул, и в его взгляде проявилось удивление.
- Миленький мой, хороший! Лю…Дружок мой лучший! Будешь гневаться – прав. Презирать – прав. Ни слова не скажешь – прав. Забудешь меня – прав. Только все равно, я тебя…
И замерла, не решаясь сказать.
- Очень больно было? – спросил Ваня. Оленька, всё равно, не сразу поняла – это вопрос.
- Кто тебе рассказал? – растерялась она.
- Твоя рука. Покажи-ка.
Ваня взял Олину руку, приблизил к огню, тихо присвистнул. Оленька будто впервые разглядела краснеющую отметину и пожалела, что не позволила Степанне наложить повязку с толченым луком.
- Знакома история, - прокомментировал друг, с видом знатока, - знаешь, сколько дураков в нашем корпусе: не привязывайте, не держите! А потом – десницей защищают свою мадам Сижу. Мадам-то заживчивей, чем рука.
- А что, это место так и называется? Теперь я знаю! – радостно сказала Оленька….
Сначала показалось, что Ваня зарыдал. Нет, он не рыдал. Он смеялся: сдерживал хохот, бил кулаками по подушке. Гримасничал немножко – болело от движений. И всё равно не прерывал смех.
- Ох, потешила! – наконец, отсмеялся он. - Конечно нет. Есть мужицкое слово, да зачем оно нужно? Прикажут готовься, ты и готовишься. Так как, - снова спросил, уже деловым тоном, - крепко всыпали?
- Нет. Руке досталось, а так – пустяки!
В доказательство, подняла свечу со стула, села с размаху. Сдержала и вздох, и гримасу, но все же дернулась и выронила свечу. Её пришлось поднимать, зажигать, причем Ваня, не дождавшись, когда справится Оля, как всегда взялся за дело сам. Пока зажигали, Оля чуть не плакала от счастья – ей показалось, будто они снова в лесу.
- Олька, - весело и чуть смущенно сказал Ваня, - только сейчас понял: позавтракал в корпусе, и всё! Жалею, что от бриошей со сливками отказался.
- Сейчас принесу!
Оля вернулась не скоро. Сначала открыла дверь, потом внесла что-то большое, подошла к Ване, и он увидел, что это накрытый тазик, а сверху – небольшая салатница и ложка.
- Дворня решила, что бриоши бары сегодня уж не поедят, и сама доела, - с тихим смехом сказала Оля. – Гришка хоть и пьяный со страха, новые бриоши печет, а Глашка, тоже хмельная, с ним милуется. Гришка сказал: и сливки съедены, зато мороженого наверчено вдоволь. Сбегал на ледник, принес, а сам винится, да кается, и за бриоши, и за альбом. Я говорю: поставь весь тазик в большой таз, на колотый лёд – чтоб не таяло подольше! И Глашке нести не дала.
- Ну, нет сливок – буду мороженое, - ответил Ваня, - Олька, - добавил уже совсем смущенно, тут у меня белый платок из кармана торчит – памятный платочек. Вытащи, заверни льда, положи мне на .….мадам, поверх простыни.
Оленька так и сделала. Не удержалась, прикоснулась рукой к ткани. Мгновенно отдернула, всё равно поняла, как жарко, а кожа – будто кора старой сосны. Хотела сказать, еще раз повиниться. Но, вместо этого, быстро положила мороженое в салатник и начала кормить Ваню.
- Вкуснятина, - отреагировал Ваня минуты через две, - и пахнет забавно. Не остро, не кисло, а со своим вкусом. Пробовал такое, а как называется специя – не спрашивал. Ты-то знаешь?
- Это ваниль, - пояснила Оля, - кстати, лучшая, какую можно в Столице купить - ла Контада. Только забыла, откуда она. Помню, что с острова в каком-то океане….
- Атлантическом, - ответил Ваня. – Сейчас у них жарко, ну, может, чуть холоднее, чем летом. Все равно, всё зеленое. И плоды: апельсины, ананасы не в теплицах, манго. Манго я не ел, только читал.
- И никого там не секут, - предположила Оленька.
- Давай сплаваем, проверим, - предложил Ваня, поглощая очередную ложку чуть подтаявшего мороженого. – Как у Робинзона: шлюпка, галеты, сухие фиги, соль, мушкет, порох.
- Мы же до заката не вернемся, - рассмеялась Оля, - ой, я же забыла! Знаешь, что в конверте, который мне граф Бенкендорф передал, через тебя? Смотри!
Оля дернулась, так что несколько капель мороженого попали на пол, схватила конверт, раскрыла.
- Он альбом сжёг, но несколько страниц – вырезал, мне прислал. Вот тут, ты на коне, когда выпустишься и командовать начнешь. Вот, правильно, что не хотела тебе показывать – уже смеёшься. А вот – другой.
Этот рисунок был реалистичней. Мальчик и девочка спешили по лесной тропинке, с корзинами, в сторону заходящего солнца.
Тут Ваня смеяться не стал. Сказал:
- Ты сама бы мороженого поела. Только лёд перемени, сейчас таять начнет.
- Переменю. А ложки второй нет.
- Ну, Олька, Мальбрук в поход собрался… Как всегда, всё забыла. Не дам тебе шлюпку собирать.
Оля быстро переменила лёд. Взяла Ваню за руку, ткнулась носом в щеку, а тот взял ложку, наполнил мороженым, скормил Оленьке. Оля сказал чуть озабоченно:
- У тебя же в корпусе скоро будут летом лагеря, маневры. Да и меня – в пансион.
И тут же махнула рукой:
- А, всё равно, это как со шлюпкой – мечтай сколько угодно. Мы обязательно в лес пойдем, когда грибы-колосовики выскочат – тогда день долгий-долгий. Будем просто идти, даже не собирать. Ты умный, я тебе слушаться стану. Уйдем далеко-далеко, ты же все равно скажешь, когда обратно. А обратно – не скоро. Уже вечер, а солнце высоко-высоко. А мы – рядом, как сейчас.
Прижалась лицом к Ване. И поцеловала сладкими губами его губы, тоже сладкие и ароматные.
Ваня тоже поцеловал. И этот поцелуй был как тропинка, в конце которой заходит солнце, но никак не зайдет….
- Какие мы ванильные, - рассмеялась Оля, - ведь правда так будет?
- Будет, - ответил Ваня, - а мороженое еще есть?
- Целый таз, хоть до утра ешь
- Нет, до утра растает, - озабоченно сказал Ваня, - пусть и ложка одна, а съесть надо.


Приложение.

Из мемуаров Александра Христофоровича Бенкендорфа:

Хороший пансион, который мои родители там нашли, побудил их поместить туда меня и моего брата. Я был очень невежественным для своих лет. Превосходство, которое маленькие немцы имели надо мной в учебе, нисколько не задевало мое самолюбие. Я полностью удовлетворял его тем, что силою и храбростью заставил уважать имя моей нации в наших «боях», командуя одной из «армий». Они организовывались по субботам, и та, которая попадала под мое начальство, обычно звалась «русской армией»: это было все, что мне было нужно для того, чтобы уберечь свою честь от того недостаточного прогресса, что я делал на занятиях с учителями.
Моя репутация внушала ужас уличным проказникам, которые нападали каждый раз, когда представлялся случай, на учеников нашего пансиона, и которые, будучи побиты в нескольких стычках молодежью под моим начальством, донимали меня всюду, где они могли меня достать. Мое тело, покрытое шишками и ранами, являлось гарантией моих подвигов, а телесные наказания, коим подвергали меня за эти акции, только разжигали мое мужество и увеличивали мое влияние на сверстников. Апогеем моей славы стала дуэль с одним студентом из Эрлангена, против которого я дрался на саблях, имея от роду лишь 13 лет. Все прусские офицеры гарнизона стали на мою сторону и много меня чествовали: на балу я получил щелчок, и ответил пощечиной. В этих упражнениях, которые укрепили мое здоровье и сформировали мой характер.


Источник

 Отправлено: 25.12.23 16:56. Заголовок: «Всё смешалось в дом..

цитата:

«Всё смешалось в доме Облонских» ©

цитата:

«Вы либо крестик снимите, либо трусы наденьте...» ©

цитата:

«Пластинка вертится... Мы задаём хороший темп» ©

- только, вот, вместо прямой бочку, вдруг брэйкдэнс! (ломаная бочка)

Если брать по отдельным эпизодам, то весьма неплохо. Имитация речи под старину (на первый взгляд) показалась лишней, возможно, если рассказ переработать, то и ничего будет.

Сцена Ольги с розгами смотрится хорошо.
Смелое и благородное решение получить самой, когда ты чувствуешь, что набедокурила. И твоя "мятежная душа" требует некоторой свободы. Тут главное не сколько и как, а то, что невидимый барьер стеснения-стыда-абстракции (что-то личное из внутреннего мира человека (у каждого ЭТО что-то своё)) был преодолён. Я бы назвал это решение, (не побоюсь этого слова) взрослым.
После этого человек уже не будет прежним. Это как рождённый ползать вдруг обрёл крылья.

цитата:

«Где твои крылья, которые так нравились мне?» ©

 Отправлено: 17.02.24 18:31. Заголовок: Полезно девочек прутом по голой попе сечь.

СТИШОК №676300
В пионерском лагере, в бору у реки,
Валя хулиганила от большой тоски.
Помогать в отряде Вальке было лень,
Но зато грубила взрослым целый день.

Правила по лагерю, отрядные дела,
Валя нарушала как и где могла,
Девушку-вожатую довела до слёз,
И внёс директор лагеря в повестку дня вопрос.

Что нам делать с Валею? Как нам с Валей быть?
Это ведь не шалости, чтоб просто так простить.
Спустим с рук проказы Валины сейчас,
Она на шею сядет каждому из нас.

Дети просыпаются и видят: в спальне вдруг
Стоит ведро, скамейка, и мокнет прутьев пук.
Привёл директор Валю, в том в чем она спала,
Вожатая велела: - Разденься догола!

Застыла Валька в ужасе, на мальчиков глядит.
Став бледной как бумага, майку теребит.
Директор непреклонно напоминает ей:
- Раздевайся, Валечка, догола скорей.

Будем мы за шалости тебя розгой сечь,
вот на эту лавочку тебе придётся лечь.
Валя покраснела словно помидор,
Трусы стянула, майку и бросила на пол.

На ногах дрожащих к скамейке подошла,
подняв повыше попу на живот легла.
И среди отряда шепоток бежит, все глядят как
Валька голая лежит.

Но прежде чем директор начал Валю драть,
он за руки и за ноги велел ее держать.
Мальчики и девочки встали в плотный круг,
директор и вожатая выбирают прут.

Розга хищно свищет, порет и дерёт.
Валька на скамейке воет и орёт.
Маленькая пауза, чтоб розги поменять
и снова хулиганку продолжают драть.

Словно ос сердитых рой кусает Валю прут,
три минуты голую девочку секут.
Вожатая с директором читают Вале речь,
и розги выбрав новые вновь продолжают сечь.

На попе у Валюши уж нету белых мест,
на красной коже полосы темнеют крест на крест.
От слез горючих мокрое у Валюшки лицо,
а розги так и сыплются: ещё, ещё, ещё.

И долго хулиганке еще вбивали в ум,
зачем на свете Правила, зачем и почему.
Напомнили запреты и распорядок дня,
а попа у Валюши горит как от огня.

Рыдает Валя в голос, просит не драть ещё,
а розга беспощадная все хлещет, все сечёт.
И попа Валентины пылает как пожар,
хоть жарь на ней яичницу: такой от попы жар.

Вот в свисте розог страшных проходит пять минут,
вот отпустили Валечку, подняться ей дают.

Вот Валя встала на ноги рыдает и ревет,
Сквозь слезы обещания директору дает.
Её говорит вожатая: - Тебя прощаем мы,
Но кроме нас простить тебя ребята все должны.

Ты, Валя, вспомни сколько раз ты подвела отряд?
И тут же хором: - Дальше сечь! - дети говорят.
- Вальки обещаниям, мы знаем, грош цена.
Добавку получить ещё вредина должна.

- Ты всём нам «насолила»,- лилась ребячья речь,
- И потому теперь тебя мы сами будем сечь!
Сказав так дети всей гурьбой сбежали за порог.
Вернулись. Каждый прутик нес, какой кто срезать смог.

Вот дети к Вале подошли. Взяв за руки у плеч,
Опять к скамейке подвели и приказали лечь.
Перечить коллективу Валя не могла,
И красной попой вверх опять на лавочку легла.

А дети, быстро обсудив, решили: Вале дать
По три удара, чтоб она не смела забывать.
О том что вежливой она должна с вожатой стать,
Не брать чужое и кровать по утру заправлять.

И за забор не уходить, по лесу погулять
И по "отбою", как и все, в момент ложиться спать.
Не убегать от общих дел, где занят весь отряд
И поведением своим не подставлять ребят.

Когда закончили свою вести ребята речь,
Валюшку голую опять по попе стали сечь.
И становился попы цвет красней, красней, красней.
Пока не получила все, что причиталось ей.

А стих когда Валюши крик и розог свист умолк,
Ребята стали утешать Валюшу кто как мог.
Её под руки увели,- пусть полежит,- в кровать,
Но только трусики пока не дали одевать.

На завтрак дети все ушли, а Вале-то не встать.
Но ей ребята принесли и стали угощать.
Накрыв Валюшу простыней (чтож голой-то лежать)
Девчонки стали две косы Валюше заплетать.

Вплели в косички по банту и разрешили встать,
Одеться и идти быстрей отряду помогать.
Как помогала Валя, где: в другом рассказе речь.
Мораль: Полезно девочек прутом по голой попе сечь.
+1–
Сайт: https://vk.com/topic-21035462_26095601

 Отправлено: 17.02.24 19:35. Заголовок: Иринка пишет: СТИШО..

Иринка пишет:

цитата:

СТИШОК №676300

Что то знакое, уже было на форуме (кажется).

Иринка пишет:

цитата:

Дети просыпаются и видят: в спальне вдруг Стоит ведро, скамейка, и мокнет прутьев пук. Привёл директор Валю, в том в чем она спала, Вожатая велела: - Разденься догола!

Если к практике обратиться,то удобно прямо на кровати высечь: руки пропустить между прутьев спинки и связать, ноги - тоже к прутьям задней спинки. И высечь! Опять же, можно даже не розгами (или розгами, но ивой, если рядом река), а скакалкой! А еще есть "санитарная комната"-душ, там обычно (в наше время именно так и было!) стоят скамейки. Наедине и без лишних глаз, и шум не услышат посторонние.

Навеяно воспоминаниями из детства.

 Отправлено: 18.02.24 23:15. Заголовок: Виктория пишет: а с..

Виктория пишет:

цитата:

а скакалкой!

Когда-то в детском лагере где пришлось практику вожатым проходить ... в один из дней кто-то из детей оторвали у прыгалки рукоятку, точнее порвали её... и не признаются. Во время тихого часа, пока сидел в тени и сам отдыхал из длинного обрывки прыгалки руки сами сплели нечто, как чертика из медицинской системы ... после пробуждения и полдника были игры на улице возле беседки, ну и кто-то увидел сплетенную прыгалку "А это зачем???", в шутку сказал, что тот кто порвал инвентарь этим по попе получит ... у двоих мальчишек руки сами к попе дернулись ...

 Отправлено: 31.03.24 11:44. Заголовок: В тот год Чередаснов Орозге

В тот год Чередаснов Орозге
++++
Не усомнимся, что Татьяне
Никто бы не желал вреда,
Но в этот день в остывшей бане
Её смешная ждёт беда.

Намокли розги в тёмной бочке,
И знает только узкий круг,
Что будет нынче барской дочке,
Слегка отбившейся от рук.

Её вина не так огромна,
Как злые сплетни говорят,
Но Таня, взгляд потупив скромно,
Сама пошла, куда велят.

Ни тени не было испуга
На белом девичьем лице,
И только женская прислуга
Ждала Татьяну на крыльце.

Уже берут под ручки Таню
И на засов закрыли дверь…
Скамья покрыта мягкой тканью,
Осталось платье снять теперь.

Совсем она не прекословит,
Стыдливо голову склоня;
Как будто к сну её готовят,
Но не пред ночью, а средь дня.

На табурет сложили ближний
Домашний ситцевый наряд,
Оставили в сорочке нижней,
И на скамейку лечь велят.

Не пропустить из песни слова,
И против правды не сгрешить,
Ещё Татьяна не готова,
И с этим надо поспешить.

Не к месту правила иные
В таких проверенных делах,
И панталоны кружевные
Свернулись бережно в ногах.

С присвистом розги воздух режут,
Шлепкам ответил первый стон,
Вдвоём Татьяну нашу держат,
Секут нещадно с двух сторон.

Совсем не зря бытуют страхи
Пред наказанием таким,
Никак нельзя ослабить взмахи
На тех, кто дорог и любим.

Ликуют розги, и в полёте
Им нет запретов и преград;
Исполосуют, словно когти,
Хоть барский, хоть холопский зад.

Татьяна чуть ли не взлетает,
Любой рубец кровоточит,
Кричит Татьяна и рыдает,
А кто ж, пардон, не закричит!

Но, славу господу, не долог
Здесь пересказанный кошмар,
И, наконец, при счёте сорок
Последний сделан был удар.

А мы потом спросили няню:
«За что так наказали Таню?»
«Увы, Татьяна не дитя»,-
Старушка молвила, кряхтя…»

День миновал, а утром рано
Мог удивиться бы любой,
Как улыбается Татьяна,
Как мило шутит над собой.

А, между прочим, в той же бочке
Осталось что-то про запас,
И о второй господской дочке
Вполне бы мог пойти рассказ.

Своей сестре призналась Таня,
Всего, что было, не тая,
Что по душе пришлась ей баня,
В которой розги и скамья.

Секут крестьянок, горожанок,
Пастушек, горничных, служанок,
Секут кухарок и портних,
И даже барышень таких.

Но в день погожий и в ненастье,
При всём при этом, и при том
Любовь, надежда, вера, счастье
Не покидали этот дом.

Здоровы все душой и телом,
Как жить им дальше, им видней,
А мы лишь к слову, между делом
Узнали тайну «банных дней».

Немало дел на свете странных,
У них два дня бывают банных:
Один с горячею водой,
И со слезами есть другой.

А нынче вспоминать есть мода
О романтической поре,
«В тот год осенняя погода
Стояла долго на дворе».
***
в тот год


© Copyright: Чередаснов Орозге, 2010
Свидетельство о публикации №110011605938