Форум

Рассказ вышел не совсем тематический. Точнее, совсем не тематический. Впрочем, и картинку я тематической тоже не увидел. Тягостная картинка.

Некнижные дети

...Детям вечно досаден их возpаст и быт
И дpались мы до ссадин, до смеpтных обид
Hо одежды латали нам матеpи в сpок
Мы же книги глотали, пьянея от стpок

Липли волосы нам на вспотевшие лбы
И сосало под ложечкой сладко от фpаз
И кpужил наши головы запах боpьбы
Со стpаниц пожелтевших слетая на нас

И пытались постичь мы, не знавшие войн
За воинственный клич пpинимавшие вой
Тайну слова "пpиказ", назначенье гpаниц
Смысл атаки и лязг боевых колесниц

А в кипящих котлах пpежних боен и смут
Столько пищи для маленьких наших мозгов!
Мы на pоли пpедателей, тpусов, Иуд
В детских игpах своих назначали вpагов…

(В.С. Высоцкий. «Баллада о борьбе»)

Генка Твердогонов проснулся почти затемно от звуков громыхания матерью за кухонной занавеской чугунками и котелками. В животе от голода сразу жадно заурчало, перед глазами мысленно нарисовалась аппетитная краюха хлеба, но он благоразумно решил не вскакивать сразу и не бежать к кухонному закутку.
Если завтракать в такую рань, то можно просто-таки помереть с голодухи до обеда, пока они с пацанами наловят достаточно рыбешек, чтобы хватило и на уху всем, и просто пожарить над костром, нанизав на прутик.
Лучше уж еще немного поспать, решил Генка. Во сне и жрать не так хочется, и мать на работу уйдет, не станет бурчать, что он целыми днями носится по улицам, а помощи от него никакой по дому. Того и гляди, вообще скажет: «Со двора ни ногой, дрова вон бери коли на зиму». Дрова, конечно, нужны, так он ведь сто раз еще успеет наколоть. Только июнь на дворе, а под навесом пол поленницы уже готово. Так что успеет он еще, нечего торопиться.
С этими мыслями мальчишка повернулся на другой бок, закрыл глаза и постарался снова заснуть, отгоняя от себя мысли о еде и пытаясь игнорировать голодное бурчание в желудке.

Проснулся он, когда солнце стояло совсем высоко, заглядывая веселыми лучиками в комнату. Где-то вдалеке надсадно надрывался, как Генка определил по знакомому хрипловатому лаю, соседский Тузик, перебрехиваясь с какими-то незнакомыми пришлыми бродячими псами.
Мать давно ушла в совхоз на смену, в комнате было тихо. Летний теплый ветерок легко покачивал занавесочку в открытом окне, мерно тикали ходики на стене. Геннадий еще некоторое время лежал с закрытыми глазами, чувствуя, как от голода сосет под ложечкой, и мужественно борясь с желанием вскочить и метнуться к чугунку. Потом приоткрыл один глаз и взглянул на часы.
Ого! 9 часов уже! Вот это я дал храпака! День на улице!
В хорошем настроении мальчишка, натянув штаны и рубаху, выскочил во двор по внеочередным с утра делам и, вернувшись в дом, сразу поспешил выяснять, что на завтрак.

На кособоком столике стоял накрытый чистой тряпочкой чугунок с ухой из наловленной вчера Генкой плотвы, приправленной крапивой и ревенем. Рядом были кусочек хлеба, полузелёная помидорина и кружка с темным ароматным морковным отваром.
Уха, затемно сваренная матерью, была еще чуть теплой, и Генка с удовольствием выловил сначала редкие кусочки картошки, потом разваренную плотвичку, а потом уже выхлебал жидкость с плавающей в ней травой, заедая все это с помидориной с хлебом. Полировкой отлично послужил остывший чай.
Почувствовав, что желудок наконец успокоился и перестал недовольно о себе давать знать, бесконечно требуя топлива, Генка задумался о планах на день.
Надо доделать грузило и новый крючок – вчерашние оборвались вместе с леской, зацепившись за корягу. Надо расколоть все же хоть с десяток поленьев, а то и вправду - мать придет поздно, уставшая, ног под собой не чуя, а он не сделал ничего, вообще. Надо бы сходить в совхозное поле, картошки надергать. Но это уже совсем вечером, затемно, и идти надо с Яшкой, Лехой и Серым. Пока двое успеют надергать хоть по десятку штук, двое по разным сторонам на стреме.
Ладно, разберёмся как-то, сначала грузило с крючком, решил про себя Генка.

Он уже собрался идти в сарай искать проволоку для крючка и что-то подходящее для грузила, но, как не раз бывало, ноги сами подвели к комоду. За стеклом была пришпилена небольшая фотокарточка 6х9. Мужчина лет 35, высокий и статный; лихо сдвинутая набок пилотка и расстегнутый воротничок гимнастерки с кубарями младлея. Он улыбается и словно бы подмигивает: «Все хорошо, сынок!». Генка вытащил карточку из-под стекла и несколько минут всматривался в нее. Вздохнув, вставил обратно и достав из серванта деревянную шкатулку, раскрыл лежащую сверху книжечку. «Василий Кузьмич Твердогонов. Указом Президиума Верховного Совета СССР награжден медалью «ЗА ОТВАГУ»
Снизу чернилами в скобках от руки «Посмертно».
№ медали 696 371».
Этот номер Генка помнил наизусть. Сколько будет жить – столько и будет помнить.
Он бережно взял в руки лежавшую под книжечкой медаль. Серебристая лента с синими кантиками по краям. Белый кругляш с тремя летящими самолетами и танком, мощно загребающим гусеницами землю. Алые буквы: «ЗА ОТВАГУ. СССР».
Генка подышал на металл, потом старательно натер кругляш с обеих сторон рукавом рубахи. Удовлетворившись блеском, мальчишка аккуратно положил все на место и уже собрался было закрывать дверцу серванта, как заметил в самой глубине небольшую баночку, завернутую в газету.

Развернув и нюхнув содержимое баночки, Генка почувствовал, что у него потекли слюнки, словно и не завтракал несколько минут назад. Лярд! Настоящий! Пахнущий мясом и салом! Откуда же мамка достала? На что могла выменять?
Он сам не заметил, как палец нырныл в желтую густую ароматную субстанцию. Облизнув палец, Генка мечтательно перекатывал во рту жирный комок, ощущая совсем забытый за эти несколько лет вкус. Комочек казался ему не жирным, а невыразимо вкусным – вкуснее всего, что он ел в последнее время. Опомнился мальчишка только тогда, когда в баночке осталось не больше половины содержимого.
- Идиот! Баран! – мысленно ахнул Генка. – Сожрал сколько, мамка чудом выменяла, на месяц могло бы хватить…
Чувствуя себя настоящим вором и ругая себя распоследними словами, он поскорее убрал следы преступления с глаз долой.
Совесть, словно подкормленная и набравшаяся сил, начала грызть Генку со страшной силой. От хорошего утреннего настроения не осталось и следа. Пацан вздохнул и поплелся в сарай: хочешь не хочешь, а грузило и крючок делать нужно – рыбу-то надо ловить и есть им с матерью что-то…
____________

Яшка подбросил сухого хвороста в костер. На самодельной деревянной треноге на проволоке была подвешена мятая немецкая каска, служившая вместо котелка. Бои 7 месяцев назад шли буквально в десятке километров от села, и как только фронт покатился дальше, мальчишки подживились трофеями. Каска, хоть и изрядно помятая, и почти потерявшая первоначальную форму, пулями и шрапнелью пробита не была и в качестве кухонной утвари более чем годилась. Внутри весело булькало, варящаяся рыбешка распространяла дразнящий аппетит аромат.
- Жаль, соли и хлеба нет, - вздохнул Яшка, помешивая веткой варево. – И картоху хоть одну бы кинуть.
- За картохой сегодня пойдем, - заверил Генка, который утешал до сих пор грызущую его совесть за съеденный лярд тем, что улов домой сегодня он принесет очень даже, а если ещё и пяток картох...

- Левитан сказал, что наши скоро Прагу возьмут, а там уже и до Берлина недалеко. Я сам утром слушал. Скоро фрицу конец! – гордо выпалил Леха, единственный, у которого из их компании в доме была радиоточка.
- Не ты один слушал, все слушали, - мотнул головой Генка. Он, как и все пацаны, с утра бегал к клубу слушать сводку Совинформбюро по «тарелке».
- Надо было, когда наши фрицев гнали, не дома сидеть, а попроситься в сыны полка, - не унимался Леха. – Другие пацаны воюют, а мы тут уху трескаем. Сейчас бы били немчуру в Праге, а там бы и до Берлина дошли. Вернулись бы домой с медалями.
- Так бы тебя и взяли, - вмешался обычно молчаливый Серый. – А мать бы на кого оставил?
Старший брат Серого сразу ушел добровольцем, сначала письма шли, но последнее письмо от него было целых полгода назад; похоронка не приходила, но Серый, хоть и запрещал себе об этом думать, все больше понимал, что теперь он, скорее всего, старший в семье.
На несколько минут мальчишки замолчали, размышляя каждый о своем.

- Гриша просил гильз ещё принести, надо сходить сегодня-завтра, набрать, - Серый перевел разговор на другую тему.
Двадцатилетний Гриша, живущий через дом от Серого, вернулся с фронта два месяца назад без обеих ног; его отец погиб буквально в первые дни войны. Мать парня, и без того не особо крепкого здоровья, почти совсем слегла, не в силах смириться с инвалидностью сына. Работать она уже не могла, поэтому инвалид Гриша остался единственным кормильцем семьи, где кроме него, были ещё две младшие сестрёнки-погодки 10 и 9 лет.
С утра до вечера Гриша занимался тем, что делал зажигалки из гильз от автоматных патронов, которые приносили ему мальчишки. Потом готовую партию в сотню штук пацаны везли в город, где их забирали барыги-перекупщики. Доход от этого дела был совсем копеечный, но он давал Грише хоть какую-то возможность прокормить семью.

- Паца-боца, а я вчера вечером слыхал, как баба Катя, что рядом с нами живёт, моей мамке рассказывала, что Зиминых денежного аттестата лишили, - выдал всезнающий Леха. – Она от тетки Любки-бухгалтерши сельсоветовской узнала.
Генка присвистнул. У Зиминых воевали трое, в том числе двадцатилетняя Лида, у которой еще со школы была любовь с Гришей.
- А чьего именно аттестата лишили?
- Фиг знает, чьего именно, но лишили, - махнул рукой Леха. - Может одного аттестата, а может и всех сразу.
- Интересно, это за что же? – Яшка от интереса даже перестал помешивать уху.
- За просто так аттестата не лишают. Может человек фрицам сдался в плен. А может вообще и сам перебежал на их сторону. Предателем стал, - Леха категорично стукнул кулаком по колену. - Значит, есть за что, раз лишили.
- В плен можно раненным попасть, - возразил Серый, правда не очень решительно.
- А вот уж нет! – Генка решительно помотал головой. – Если так, на гранате подорвись, сам погибни, но фашистов рядом поубивай. Это что ж, раз раненый, то, как телка на привязи, можно позволять себя брать в плен? Тот, кто решил не сдаваться – в плен не попадет. Мой батя уже раненый был, а сумел еще один «Панцирь» подорвать. Так его командир и написал мамке в письме: «Проявил беспримерное мужество и героизм, уничтожил несколько боевых единиц техники врага и большое количество живой силы противника». А дядька Петька Зимин всегда был ни рыба, ни мясо, - он швырнул в костер несколько сырых веток, которые тут же начали шипеть, дымясь. – Вечно вечером сидел во дворе на крыльце и газеты читал. И что там читать каждый вечер… Яшка, ты ж за одной партой кажись, сидишь с Севкой Зиминым. Севка что за человек?

Яшка оторвался от кашеварства и задумался.
- Ну… Он мне один раз списать не дал. – подняв голову, Яшка вспоминал. – И еще было. Он дежурным по классу был, а я тогда прогулял. И он, когда спросили кого нет, сказал, что меня нет.
- Вот! – Генка демонстративно поднял палец. – Собственник и ябеда! Так его дома научили. Товарищей выдавать. А от этого до предателя один шаг. Значит, вполне может быть, что или его батя или брат, или Лидка тоже такие. И могут стать предателями. А может и стали, раз аттестата лишили. Ладно, паца, темень уже нормальная, хватит лясы точить, шамаем по скорому, заливайте костер и пошли за картохой, - подытожил он разговор.
Генка и сам не заметил, что назвал Севкину старшую сестру, которую раньше называл не иначе как Лидок, - Лидкой.

Домой Генка попал совсем поздно, по его прикидкам, за полночь. Подходя к дому и увидев свет керосиновой лампы в окошке, он сразу понял, что мать не спит. И сразу понял почему. Он перехватил из одной руки в другую маленькое ржавое ведёрко наполовину с водой, в котором до сих пор вяло шевелились с десяток маленьких плотвичек и мокло с пяток картофельных клубней.
Открыв дверь и зайдя в комнату, увидел мать сидящей на кровати.
- Паразит такой, - с полустоном выдохнула она. – Это ж на зиму было, я ж еле выменяла. Что зимой жрать будем?
Генка виновато уставился в пол.
- Чем я тебя кормить зимой буду, ирод? С голоду помирать будем? – закричала мать.
- Мам, - забормотал виновато Генка. – К зиме война уже кончится. Жратвы будет море. И лярда этого будет…хоть заешься…я тебе целое кило принесу…
- Я вот тебе дам лярд! Я тебе ща дам «заешься»! Ты у меня ща получишь «кило»! – кричала все громче и яростнее мать.

Схватив со спинки стула генкин солдатский ремень, выменянный им у пацанов на старенький перочинный нож, она изо всех сил хлестанула стоящего в центре комнаты сына, стараясь попасть ниже спины. Генка крутанулся и в один шаг метнулся в угол, где присел на карточки, скрутился, прислонившись спиной к стене и закрыв голову руками.
«Чего ж я, дурак, не одел его сегодня…» - мысль мелькнула и ушла, вытесненная резкой, обжигающей болью от ударов, которые посыпались и на руки, и на плечи, и на ноги. Особенно вспыхивало от боли, разрывая молнией мозг, когда прилетало латунной тяжёлой пряхой.
Мать, не разбирая, хлестала скорчившегося в углу сына куда попало, пока Генка не начал сначала скулить, а потом подвывать, временами вскрикивая жалобно и протяжно, все громче и громче.
Наконец женщина остановилась, отбросила в сторону ремень и бессильно присела на кровать. Закрыв руками лицо, горестно и безнадежно заплакала. Генка поднял голову, потом, так и не вставая на ноги, на четвереньках подполз к матери и уткнулся головой ей в колени.
- Мамочка, не плачь, все будет хорошо, война закончится скоро и будет всё хорошо, все будет хорошо, я картохи принес, и рыбы наловил, не плачь, пожалуйста, - беспрерывно бормотал мальчишка.
- Чем же я тебя кормить буду зимой, паразит? – монотонно повторяя одно и то же, Дарья Твердогонова гладила сына по вихрастой голове…
_____________________

На следующий день Генка, морщась от боли во всем теле, с самого раннего утра взялся за колку дров. После того, как мать отлупила его, совесть за съеденный лярд перестала так терзать, но заставила добросовестно работать до самого полудня, пока мышцы не стали болеть, а все тело ломить так, что больше бы он не наработал при всем своем желании.
Уложив чурбачки в поленницу, Генка пообедал привычной ухой, хлеб решив оставить матери – вечно она все ему отдает и, не забыв на этот раз подпоясаться вчерашним ремнем, взял удочку и отправился на «их» место за селом, к излучине реки. Клев там был всегда самый лучший.
Яшка с Лехой были уже там, кашевар Яшка возился с розжигом костра, попутно таская хворост, Леха с удилищем стоял по пояс в реке, внимательно глядя на поплавок, мерно покачивающейся на воде.

- Кто это тебя так? – разинул рот Яшка, глядя на генкины синяки, черно-сине-багровым разлившиеся на открытых от одежды местах. – Сцепился, что ли, вчера с кем-то? Когда успел, мы ж вместе разошлись?
- Мамка выпорола, - буркнул Генка.
- За что?
- За дело. А Серый где? Не пришел ещё?
- Серого дома нет. Леха забегал за ним. Вообще никого нет их. Закрыта хата и никого нет дома.
- Ладно, попозже придет, - махнул рукой Генка.

… Серый появился только через несколько часов. Увидев его еще издалека, медленно бредущего с опущенной головой, Генка сразу почувствовал, что случилось что-то нехорошее. Очень плохое. А когда Серый подошел к ним и стали видны его красные, заплаканные глаза, Твердогонов сразу все понял.
- Похоронка пришла? – тихо спросил он.
Серый молча кивнул и сел на землю. Обхватив руками колени и спрятав в них лицо, - беззвучно заплакал. Только худые лопатки под рубахой сильно и часто вздрагивали.
Пацаны, не зная, что сказать, стояли рядом. Наконец, Серый проплакался, поднял голову и заговорил, размазывая по лицу дорожки слез и всхлипывая:

- В сельсовете были… Медаль матери отдали… Сказали, что пал смертью храбрых…вот… лучше бы без ног вернулся, как Гриша…зато живой…
Слезы снова потекли из глаз.
- Он уходил, сказал, что вернется, на баяне научит играть… у Пашки батя всего лишь без руки вернулся…ну и что, что без руки…подумаешь, что контуженный и не слышит…зато живой…ненавижу…как же я фрицев ненавижу…
Генка тронул его за плечо:
- Серый, зато твой братуха герой. Сказали же – пал смертью храбрых…
Серый дернул плечом, сбрасывая руку товарища.
- Гееерооой… - протяжно повторил. – И батя тооожеее герой… А у Вовки-кривого батя никакой не герой, зато живой…лучше бы мой отец живой был, и брат тоже…пусть и не героями…пусть бы жили…

Отца Вовки не призвали по состоянию здоровья – огромный горб от рождения скривил спину, отчего не старый еще совсем и красивый лицом мужчина ходил, согнувшись чуть ли не в три погибели. Все до единого в селе называли его Марьян-кривой, и неудивительно, что к сыну Вовке с самого детства прилепилась точно такая же кличка несмотря на то, что жена Марьяна и мать Вовки была статной и стройной красавицей, ростом выше мужа больше, чем на две головы.
Марьян и до войны был обувных дел мастером и постоянно сидел во дворе с инструментами в руках за починкой очередной пары. Маленький росточком и худенький Вовка в пацанячьих играх участия обычно не принимал, а сидел тихонько возле отца, внимательно наблюдая за его работой. Так же и сейчас отец с сыном проводили время во дворе друг рядом с другом и всегда негромко о чем-то разговаривали.
Когда Марьян-кривой остался единственным молодым мужчиной в селе, которого не забрали на фронт, пацаны так и вовсе перестали общаться с Вовкой.
- Ладно, пусть в штыковой из него плохой боец, но ящики с патронами-то он мог бы подносить, - не раз повторял Генка друзьям. – Так даже удобнее, наклоняться не надо. Все воюют, а он дома сидит, подметки пришивает. И сынка своего тому же учит.

«Да кому нужен такой отец - живой, но кривой, косой, да еще на фронте не был. Моего хоть и убили, зато он герой», - хотел было сказать Генка, но вдруг почувствовал, что не может выговорить этих слов из-за комка в горле.
Мальчишка вспомнил, как отец, уходя, пообещал, что к осени наши фрица разгромят и они вдвоем пойдут на рыбалку. На щуку. «К осени она нагулянная будет, наливистая, ох, и порыбачим мы с тобой, сынок!» - сказал тогда отец, потрепав его по голове.
Глаза начали предательски наливаться слезами. Сглотнув, он с трудом выговорил:
- Паца, я щас. Никуда не уходите. Я скоро, - резко развернувшись, Генка побежал в сторону села.

Вернулся Твердогонов через четверть часа, запыхавшись и держа в руках в руках бутылку, на ¾ полную мутно-белой жидкостью и заткнутую скрученной газетой.
- Вот. Давайте помянем братуху Серого. И вообще…всех.
Он откупорил пробку и нюхнул содержимое. В нос шибанул резкий запах первача.
- Вечная память, - проговорив негромко, хлебнул прямо из горла, чувствуя, как обжигает пищевод, поперхнулся, закашлялся.
Передал бутылку Серому. Тот, помедлив несколько секунд, кивнул, так же приложился к горлышку, передав следующему.

… Бутылка была уже пуста, когда Леха, как всегда зашедший в воду по пояс - самый глазастый из них, несмотря на хмель, который здорово всех разобрал, завидел метров за триста от «их» места Севку Зимина, закидывающего удочку.
- Севка Зимин там пришел, - сообщил он. – За рыбкой. Вооон стоит.
- Севка? – вскинулся Генка, который почти что задремал на траве от стукнувшего в голову алкоголя. Он потер виски, пытаясь собраться с мыслями. – А ну-ка, Леха, Яшка, тащите его сюда. Щас мы у него спросим, за что их всех аттестатов лишили. Пусть расскажет нам всем про своих родственничков.

Твердогонов почувствовал, что его охватывает злость. Вот у него отец погиб, у Серого и отца и брата убили, у Яшки хоть никого и не убили, но он не виноват, у него батя перед самой войной умер, а братьев нет, только сеструха младшая. А у Севки Зимина воюют трое и все живы. Даже возможно, перебежали к немцам и стали предателями, раз у них аттестаты забрали. Сейчас вот, может в наших же и стреляют вместе с немцами. А может кто-то из них и убил братуху Серого, раз вчера у них аттестаты забрали, а сегодня как раз Серому похоронка пришла!

Через несколько минут Яшка и Леха за руки подтащили упирающегося Севку. Генка уже собрался с мыслями, только Серый так же безучастно сидел на земле, опустив голову.
- Вы чего, паца, сдурели, пустите, что я вам сделал? – возмущался Севка.
Генка смерил его презрительным взглядом.
- Ты-то? Ты ничего не сделал, а вот что родственнички твои сделали – это ты нам сейчас расскажешь. За что это их, интересно знать, аттестатов лишили? Что они сделали?
- Никого аттестатов не лишали! С чего ты взял? Совсем дурак, что ли? Да пустите вы меня! – продолжал вырываться Севка, что, впрочем, было бесполезно, потому как Севка был небольшого роста и отнюдь не крепыш.
- А, не признаешься, тогда я тебе скажу. Твои родственнички на сторону фашистов перешли! Предатели они! За это и аттестаты у вашей семьи забрали. Просто так аттестаты не забирают, - продолжал распаляться Генка. – Забирают только у тех, кто плен сдался и на сторону фрицев перешел. И родственнички твои такие. И ты такой же! Фашист ты!
- Сам ты фашист! – со злостью выкрикнул Севка.

Генка Твердогонов почувствовал, как его охватила ярость. Этот сынок предателей смеет называть его фашистом! Его, чьего батю убили фашисты, такие же, как этот вражеский выродок Севка!
Кулаки его сжались, он шагнул вперед, собираясь расквасить Севке физиономию, но вдруг ощутил желание унизить его. С ним надо так, как фашисты с нашими пленными!
Генка подобрал валяющуюся возле так и не разожженного кострища мятую грязную немецкую каску, служившую котелком, и водрузил ее Зимину на голову.
- Вот так будет получше. Так ты во всей красе! Фашист! – зло засмеялся он.
Севка отчаянно вырывался, но Леха с Яшкой тоже уже в запале накрепко заломили тому руки за спину.

Внезапно Генке пришла в голову мысль. Расстёгивая ремень, он скомандовал:
- А ну-ка снимите с него штаны и держите его. Леха, ты на ноги ему сядь, а ты, Яшка, за руки держи, чтобы эта фашистская гадина не вырвалась. Гляди, Серый, ща мы этой фрицевской мрази отомстим за твоего братуху! И за всех отомстим! За моего батю и за твоего тоже! За всех!
Леха с Яшкой мигом повалили яростно вырывающегося Севку, походу срывая с него штаны с черными семейниками, и растянули пацана на земле, навалившись ему на ноги и на руки, не давая пошевелиться.
Генка намотал свободный конец ремня на руку и размахнувшись, с силой впечатал ремень с тяжелой латунной пряжкой на конце Севке пониже спины. Тот взвыл, дернулся, но пацаны держали его накрепко, так, что Севка даже не мог увернуться от ударов. Генка ударил еще и еще, так что Севка завопил: «Не надо!»
- Больно, да? А как фашисты наших партизан и пленных пытают, думаешь им не больно? – орал разъяренный Генка, продолжая хлестать уже куда попало Севку, попадая и по ногам, и по пояснице, и по спине. Севка кричал, не переставая, уже бессвязно, то скатываясь на протяжный вой, то опять взвиваясь пронзительным резким воплем.

От злости и ненависти туман застилал Генке глаза. В ушах шумело. Ненавижу! На земле лежал фашист в болотно-зеленой жабьей форме. Это ты и вы все моего батю убили, это из-за вас всех мамка от горя черная стала, шатается от голода!
Генка едва ощутил, что кто-то хватает его сзади за руку, дернулся, вырываясь, и в развороте корпусом снова бросил пряху на конце ремня в эту ненавистную фигуру.
Кусок металла, благодаря сбитой траектории полета, углом врезался в висок лежащего на земле Севки Зимина.
Генка не расслышал треска кости, но увидел быстро расплывающееся пятно крови у головы лежащего на земле фашиста.
Наконец-то! – мелькнуло радостно в голове. – Сдохла немецкая гадина!

Он почувствовал, что его трясут за грудки.
- Бля! Ты убил его! – откуда-то издалека кричал чей-то голос.
- Я фашиста убил! – заорал в ответ Генка. – Врага! И еще убью!
- Очнись! Генка! Посмотри! – голос стал звучать как будто ближе, пелена начала рассеиваться. Сфокусировав взгляд, Генка рассмотрел совсем рядом лицо Серого, схватившего его за рубашку. – Генка! Очнись!

Звон и шум в ушах спадали, туман уходил из глаз. Генка повернул голову и опустил взгляд вниз. На траве лежал Севка Зимин. Его приятель по школе и по пацанячьим играм. Ярко-алое пятно возле головы стало уже совсем большим, а Севка казался совсем маленьким и беспомощным. Леха и Яшка то растерянно смотрели на лежащее на земле тело, то переводили взгляд на него, на Генку.
Генка опустился на землю, рядом с мертвым Севкой. Сил не было совсем. Вообще ничего внутри не было. Одна пустота. А чем теперь заполнить эту пустоту – Генка Твердогонов не понимал…