Форум

Белая вьюга.

У Митьки в жизни нечасто бывали счастливые дни. Но сегодня ему повезло. И то правда, шутка ли сказать, он нашел под немного таящим снегом, смятую бумажку в три рубля. Нет, вы только подумайте - целый три рубля! Да это же настоящее богатство!
Сжав в не очень чистый, ледяной от холода кулак (варежек у пацаненка не было) купюру, Митька побежал на пустырь и как следует, со всех сторон рассмотрев драгоценную бумажку и убедившись, что она точно трехрублёвая и главное подлинная, тщательно спрятал её в самый прочный карман своих дранных штанов, предварительно очистив его, освободив и выбросив на снег оттуда всякую дрянь, ввиде найденной где-то пробки от бутылки с вином, куска бечёвки, спичечной коробочки, одинокой, вылинявшей портянки и тому подобных вещиц.

Несколько дней Митька пребывал в полной эйфории и мальчишки, которые постоянно били его то по затылку, то по шее, то по лицу, называя "дурачком и олухом" и дворник, тот что вечно гнал этого "юродивого" своей страшной метлой со двора, не понимали с чего это этот "идиот" лыбится и сияет, точно начищенный самовар.
Но он-то знал! Он, нищий, бездомный, тот кто ночует, где придется и питается чем попадётся, вмиг оказался богачом! Чего только можно накупить на три рубля! Наконец-то он может накупить себе и бубликов с маком и горячих калачей и миску дымящегося борща с салом и колбасу и и и. А может удастся и сапоги за полтинник купить. Подержанные, конечно, зачем ему новые? Новые ещё не ровен час отберут, да вдобавок и поколотят. А он купит, неказистые, но теплые и не будет так страдать и мёрзнуть, не зная как отогреть стынущие, немеющие пальцы, которые и пошевелить бывает больно. Армяк тоже можно прикупить, старенький конечно - дёшево и сердито.

Засыпал Митька с блаженной улыбкой на лице. Он так и не решился разменять заветную бумажку и купить что-то из еды или теплой одежды. Но в ночь на масленицу, проснувшись среди ночи и околев от холода, мальчишка решился. Сейчас или никогда. У всех завтра праздник и у него тоже будет. Утром он пойдет на базар и устроит себе этот праздник. Сапоги он купит у Никифора, тот как раз получил партию. Не новых, но вполне пригодных и целых. Потом армяк, ну а всё что останется уже на вкусную еду.
Встав утром и съев спрятанный с вечера кусок хлеба с сыром (спасибо доброй Марфушке, побаловала на праздник), мальчишка опустив руку в карман и ощутив теплую бумажку, весело зашагал на базар, радуясь тому, что она на месте и у злых пацанов, что вечно лезут обидеть его не достало желания обыскать его карманы.
С утра сияло яркое солнышко, ослепительно белый снег скрипел под ногами, завернутыми в какие-то онучи; повсюду царило веселое, праздничное настроение. Мимо мчались лихие тройки, с горы слышался детский смех; ребятня со всего города спешила сюда с санками. Разносчики сновали туда-сюда, предлагая разные вкусности, сбитень, а особенно горячие блины с самыми разными начинками. Митька остановил одного из них и спросил себе блинов со сметаной.
- Три копейки горка - весело ответил разносчик, парнишка чуть старше его - а если со сбитнем, то всего пять копеек. Да ты один может и не слопаешь столько, вишь как их много, ну да ничего, я тебе пакет бумажный дам, унесёшь домой.
Пока мальчишка напряжённо решал для себя этот важный, жизненный вопрос: покупать ли блины и сколько, его отстранило целое семейство. Хорошо и добротно одетые мама с папой, трое ребят и двое девчат разного возраста. Все они весело галдели, смеялись, громко болтали.
- Кушай на здоровье, приятного аппетита, мой птенчик, кисонька моя, кушать хочешь, моя лапочка, да не волнуйся, не спеши, ещё купим если захотите. - долетали до Митьки обрывки их смеха и разговоров.
- Да я потом, позже - кивнул малец разносчику и еле сдерживая слезы, зашагал прочь.

Разве можно жить вот так на земле, когда ты никому не нужен, не интересен никто не спросит: хочешь ли ты пить, кушать или спать, не устал ли ты, не грустно ли тебе, не одиноко ли. И в голове Митьки возникла идея: он купит семью, да-да. А что тут такого? Он отдаст эти три рубля тем, кто захочет быть ему настоящей семьей. И они полюбят его, обязательно полюбят. Сначала купят за три рубля - всё что у него есть он отдаст, ни копейки не утаит, а потом и искренее полюбят. Он станет родным: сыном, братом, внуком, племянником. Он будет во всем помогать, заботиться о малых и старых. Он ведь и на рынок может сходить и сапоги чистить и на кухне помогать и детвору нянчить и и и. И у него тоже будет такая же чудесная и веселая жизнь, как у многих других, в окна который он часто тайком заглядывал: накрытый всякими яствами стол, с белой скатертью, дышащий жаром самовар, мама у фортепиано: ласковая, нежная, добрая, рядом морщинистая бабушка с вязанием в руках, читает сказки, папа: сильный и добрый, который с детьми в шарады и фанты, подбрасывает детей в воздух и со смехом ловит их, малыши: неуклюже топающие в своих крохотных ботиночках. И он больше никогда не будет страдать от голода, холода, обид, одиночества и непонимания, что переносить гораздо труднее, чем физические страдания. И ему не придётся больше грешить воровством и быть битым до полусмерти за украденный ломоть хлеба или сала. И никто из тех, кто обижал и смеялся над ним прежде, не посмеют это сделать, он ведь уже не будет жалким сиротой!
Рыская по городу, Митьке удалось раздобыть кусок белой картонки и уголёк, которым он долго и старательно, выводил неумелой рукой (читать он научился по вывескам, но писать он почти не умел) заветные слова: КУПЛЮ СИМЬЮ!
С этой картонкой он уселся на самом видном месте - у входа в балаган, откуда слышался смех, веселье и громкие, счастливые голоса.

Люди, бросая короткий взгляд на мальца и на плакат, пожав плечами, а то и не удостоив ни Митьки, ни его картонки даже взгляда, проходили мимо. Пару раз сердобольные женщины с детьми на руках кидали ему кусочки хлеба и сахару, но ни одна их них даже не подошла к нему, чтобы спросить его о чём-то, поинтересоваться его жизнью и уж тем более принять в ней участие.

Шли часы. Солнце, так сильно согревавшее и сиявшее весь этот зимний день, потихоньку пряталось, меркло, уходило за горизонт. Начинало темнеть. Сгущались сумерки. Митька всё сидел со своей картонкой с надеждой, верой, мольбой, всматриваясь в каждое лицо того, кто проходил мимо него, на праздник жизни. Руки и ноги его окоченели, но он ничего не чувствовал, вцепившись в картонку словно во входной билет в счастье. Вот эта женщина с добрым лицом, она уж точно подойдет к нему, неужели у неё есть лишние три рубля? Вот этот дедушка с внучкой: такой уютный, теплый, домашний вид у них, неужто не остановится? Но и женщина с добрым лицом и дедушка с внучкой и многие-многие другие, проходили мимо, не промолвив ему даже слова и не задерживая взгляда...

Усталые, но довольные, покидали балаган веселые люди. Розовощекие, набегавшиеся, накатавшиеся на санках, навеселившиеся детишки, начинали растаскиваться по домам их родителями, бабушками или нянями. Взрослые тоже потихоньку расходились. Русская кровь горела на морозе, отовсюду слышался смех, летели снежки, распивались напитки: как алкогольные, так и детские. Для кого-то этот веселый и суматошный день окончился и хотелось провести вечер в тихом, семейном кругу. Для других жизнь только к вечеру и начинается и они спешат в театр, к друзьям, либо в ресторацию.

Окоченевший, дрожащий от холода, голода и разочарования Митька, всё сидел со своей картонкой. Те несколько кусочков съестного, брошенные ему, были давно сжеваны, а три рубля мальчишка твердо решил не тратить, дабы купить семью. Но... Люди и жизнь проходили мимо него, не задерживая на этом тихом мальчике даже взгляда.
Начиналась метель. Снег запорошил глаза и мальчишка не замечал, как элегантно одетый, высокий господин, лет 25-28, с холодными, как сама зима глазами, пристально и с любопытствам всматривается в него и в то, что написано на его картонке.
- Семью покупаешь? - едва удерживая смех, спросил господин, глядя на этого оборванного дурачка - а сколько даёшь? Что у тебя есть-то?
- Три рубля даю! - живо отозвался, разом почувствовав прилив сил мальчуган - всё что есть, всё отдаю. Больше нету, истинно говорю вам, всё что имею отдаю, вот вам крест. Покупайте, не пожалеете.
- Купить что ли - сделал вид, что раздумывает господин, присаживаясь перед Митькой на корточки - цена вроде бы как приемлемая, да вот с тобой же хлопоты, томаша, возня будет. Опять-таки тебя надобно будет кормить, одевать, учить. Хлопотно, да и накладно.
- Вы не пожалеете! - принялся горячо уверять Митька - я всё-всё буду делать, всё что мне прикажут. Я и на рынок могу ходить, провизию носить и посуду мыть и горшки чистить и полы натирать и за детишками смотреть. И любить вас всех буду, охранять.
- У меня есть кому ходить на рынок и смотреть за домом - веско отрезал господин - для этого ты мне не нужен. Полный дом прислуги имеется. А ты сам вот другое дело. Ну да ладно, жалко мне тебя, юродивого. Давай свои три рубля. Думаешь, они мне нужны? Совсем не нужны. Просто, чтоб ценил и знал: ничего бесплатного в мире не бывает, разве что сыр в мышеловке. За всё нужно платить и всё нужно покупать. Вот запоминай, учу тебя, дурака.
Волнуясь и дрожа от счастья, лепеча, глотая слова и уверяя, что весь век будет благодарен и будет ценить, мальчуган несколько раз поклонился до земли, а затем полез в карман и от волнения долго не мог нащупать заветную бумажку рукой. Кровь прилила к щекам, сердце билось так, что казалось пробивало насквозь рёбра, язык прилип к гортани, во рту стало сухо и Митька ругал себя последними словами за то, что не может открыть рот и как следует поблагодарить доброго и великодушного человека, который собирается исполнить его заветную мечту.
- Вот - наконец-то вымолвил мальчишка и протянул господину трёхрублёвку, которая тут же отправилась в карман зеленого, только что сшитого по последней моде пальто последнего - извините, что помята.
- Да ты весь помятый - проворчал господин и приказал:
- А ну вставай, поехали.
- Как вас звать-то? Вы ж отец родной мне нынче! Я за вас Бога буду вечно молить - с трепетом произнес пацан - а я Митька, вот.
- Звать, ну Матвеем Денисовичем зови меня - назвал имя одного из своих подчинённых господин - и давай, пошевеливайся.
Господин не хотел, чтобы беспризорник перепачкал ему своими тряпками параконный роскошный экипаж, подошел к нему и сказав несколько слов своему кучеру, отпустил его, а сам поймал извозчичью пролетку и тихо, чтобы Митька не слышал, назвал улицу. Извозчик, косясь на Митьку, пробурчал, что этот оборванец все ему перепачкает и сказал, что требует прибавки в 20 копеек за такого грязного седока, иначе он не поедет.
- Видишь - недовольным тоном сказал господин, влезая в пролетку - только взял тебя, а уже одни расходы. Чую, дорого ты мне обойдёшься. А кто ты мне? А никто!
- Я заслужу, отработаю - сложив руки на груди, умоляюще произнес Митька - а то слушайте!
- Не нужно на меня денежку тратить. Большие ж деньжища, 20 копеек-то. Вы мне адрес токмо назовите, я и приду пешком. Я хоть всю ночь шагать буду, мне не впервой. - предложил пацанёнок - я найду, хоть на краю света найду.
- Найдет он. Метель-то какая разгулялась. Сиди и не рыпайся - раздраженно пробухтел господин, не собираясь пока что называть парнишке ни своего адреса, ни настоящего имени.
Ехали долго. Всю дорогу они молчали. Митька терзался, что опять сказал, что-то не то, попал впросак, ругал себя последними словами за то, что не ведет себя так как надо и не может угодить такому святому человеку, из одной жалости купившему его. И вот тот уже вынужден тратить на него денежку. Ел себя поедом всю поездку пацан. А господин молчал, не обращая внимания на вопрос в глазах извозчика, с трудом сдерживаясь, чтобы не засмеяться, не раскричаться от счастья, предвкушения чего-то не совсем приличного, но занятного, новенького, от того что взбодрит его и пощекочет нервы. А уж рассказать друзьям сегодня - то-то смеху и веселья будет!
Карета остановилась на заснеженной улице, где Митька ни разу не бывал. Великолепные особняки, высокие, крепкие заборы, раскидистые деревья, вековые дубы, лай собак, смех, пение почти из каждого двора. Мальчик был как во сне. Ему казалось, что он попал в сказку. Господин, строгим голосом велел ему вылезать и надвинуть шапку, точнее её подобие на лицо, дабы мол снежные колючки не попали в глаза.
- Не хватало ещё, чтоб этот идиот запомнил улицу, дом, мою фамилию, высокий чин и титул на дощечке. Ни к чему мне это, ещё толпу нищих, беспризорных да воров притащит - подумал господин.
А Митька, всё ещё сжимая под мышкой картонку, рыдал от счастья, что вот о нем, недостойном, так заботятся и шептал призывал на голову своего покупателя все мыслимые и немыслимые благословения...
Небольшое расстояние шли пешком, а когда мальчугану было позволено открыть глаза, он увидел что оказался в какой-то странной, но уютной комнате; стены, потолок и пол которой были облицованы деревом.
- Скидывай своё тряпьё - приказал господин - неужели ты думаешь, что я тебя пущу в свой дом в такой грязи. В бане надобно прежде попариться.
Перед мальчишкой возникла толстая, румяная девица в коричневом платье, белом фартуке, с белым воротником и манжетами, привыкшая за время службы у Ефграфа Григорьевича ничему не удивляться.
- Настя, всё это сжечь, а олуха отсричь наголо и отдраить до блеска. Дашь мне знать. - отдал короткий приказ Евграф.
- Будет исполнено, господин - кротко произнесла Настя и низко поклонилась.
Настя, с лицом отражавшем всю меру брезгливости, приняла из рук пацана грязное тряпьё и туж же бросила его в печку, а с него самого срезала все волосья: длинные, грязные, свалявшиеся, немытые, после чего выбросила ножницы, которыми его стригла и свела в баню, где долго и тщательно, в семи водах, отмывала и выпаривала его многолетнюю, вьевшуюся в тело грязь, напоследок окатила холодной водой, вытерла каким-то старым, но тёплым полотенцем, а затем вывела в предбанник, велела сесть на диванчик, ничего не трогать, сидеть тихо и ждать, а сама пошла за указаниями.

- А тут очень даже неплохо, спасибо моему благодетелю, пусть он только будет здоров, век буду помнить доброту его. Красиво тут, тепло и как приятно быть чистым. Надо будет сказать мальчишкам, чтоб немного монет, что они выклянчили или своровали, отложили и в баню хоть раз неделю сходили, я вижу как хорошо после бани-то - думал Митька, уже забыв, как эти мальчишки издевались над ним.
Митька блаженствовал, ощущая своё ставшее чистым тело и не мучаясь более от зуда и вшей. Вот только кушать очень захотелось. Мальчишка давным-давно не ел досыта, а после бани так и вовсе ощущал зверский голод. В желудке резало и кололо, живот сводило, он поджимал ноги к животу, но голод, словно неопрошенный гость, нагло колотил в дверь, не позволяя ни на секунду забыть о себе.
- Ну ничего, скоро накормят - утешал себя Митька. В то что ему вот-вот дадут есть, он верил свято. Не для того же его привёз к себе этот святой человек, как его - Матвеевич, вроде? дабы уморить голодом.

Наконец появился его благодетель. Он был одет в домашний, бархатный, темно-малиновый халат под которой виднелась белая, батистовая рубашка и бархатные туфли, от него пахло свежестью и дорогими духами, а густые, светлые, тщательно уложенные волосы были влажными (после прогулки он в обязательном порядке принимал ванну, в которые горничная вливала дорогие и полезные для тела масла.)
- Сиди-сиди, чего вскочил? - бросил Евграф, садясь в кресло напротив мальчугана и пронзая его взглядом.
- Ну что, орёл, хорошо быть чистым, правда же? Это тебе не в помойке валяться, да пахнуть хуже чем на скотном дворе, правда, ведь? - спросил Евграф, не понимая или точнее не давая себе труда понять, что Митьке никто и никогда не предлагал выбора, быть грязным или чистым.
- Конечно, благодарствую, я очень счастлив, мне никогда не было так свежо, так хорошо. Только можно мне попросить вас, я очень, я очень и очень голоден, у меня уже кишки к животу прилипли и режет в животе. Я не помню, когда я ел досыта - робко, бросая умоляющие взгляды на своего господина, промолвил Митька - я заслужу, отработаю.
- Кушать хочешь, говоришь? Ну что это за слова "кишки, режет". У нас приличный дом и в нашем доме так не выражаются. Вижу, учить тебя и учить. Ну конечно, всякая тварь кушать хочет и собака и кошка. Накормим тебя, конечно, что я изверг какой, не накормить тварь живую.
- И вот что, отрок, ты я вижу совсем тупой. Что ты заладил своё и бубнишь одно и тоже "заслужу, отработаю". Я тебе, мне помнится, ясно и по-русски сказал, что мне не нужна твоя работа. У меня есть кому работать! Это понятно?! Я тебя в слуги не нанимал! И я не беру своих слуг с улицы. Мои слуги видал какие? Чистые, аккуратные, сытые, мытые. И все взяты в дом с рекомендацией, в мой дом никто с улицы не попадёт. Вот репетитор моего племянника, к примеру. В кадетский корпус пацана готовит. Думаешь, он кто? Обедневший дворянин, благородный человек. Я что возьму жида какого, либо бедолагу, без роду, без племени? Боже упаси! - раздраженно, громко произнес господин.
- Я взял тебя потому, что пожалел тебя, юродивого. Ты что покупал? Ты же семью покупал. Или ты в работники нанимался? Так работники денег не платят, а требуют зарплату! Я тебе сказал, что всё в мире стоит денег, что всё продается и покупается, что нет в мире ничего, что нельзя было бы купить дешевле или дороже. Сказал?
- Да, мой благодетель - закивал Митька, ругая себя за глупость и за то, что уже который раз своей неумелостью вызвал раздражение такого мудрого человека. Помолчав немного, мальчик позволил себе задать мучивший его вопрос:
- А как же любовь? Её разве купить можно?
- Ты непроходимый идиот! Если я сказал тебе, что всё значит, всё! Всё! И любовь можно. Или найти ей прекрасную замену.
- А теперь слушай меня внимательно, отрок. Ты купил семью? Купил. Значит, теперь ты будешь жить так, как живут в семье. А что в семье делают с детьми? Ну-ка отвечай, если у тебя есть хоть какие-то мозги сообразить и ответить мне. А то может ты не семью покупал, а что-то другое, а? Или совсем мозгов нет?
- В семье все дружно живут, там заботятся о детях, водят их в цирк или там в балаган, спрашивают хотят ли они кушать, напоминают, чтоб одеть пальто, укладывают спать, целуют, поют колыбельные, мама играет на фортепиано, бабушка сказки рассказывает. На рыбалку ещё ходят, в лес ездят - боясь, что он несет что-то дурацкое, тихо бормотал мальчуган.
- Так, ты безнадежный идиот! - ударил по маленькому столику стоявшему возле диванчика на котором восседал Митька Евграф - прежде всего детей воспитывают! А тебя я вижу ни разу не воспитывали. Вот я и займусь твоим воспитанием. Сначала воспитание, а потом питание! Запоминай! И иди за мной!
- А кушать? Вы ж обещали, Матвеевич - прошептал Митька.
- Я Матвей Денисович, а не Матвеевич - прошипел Евграф, ухмыляясь - олух царя небесного.
- Я сказал, что получишь кушать, значит получишь! - взревел Ефграф - и ты меня уже достал! Ты невоспитанный чурбан, ты идиот, кретин и мне придется заняться твоим воспитанием. Заплатил, значит отработаю. Я отработаю! Потому что ты заплатил мне. А ты хам! Наглец подзаборный! Я что глухой? Я в отличии от тебя не идиот! Я уже слышал, что ты хочешь есть и если я не даю тебе пока пищи, значит не считаю нужным это делать!
Чувствуя себя безмерно виноватым, мальчишка едва перебирая ноги от страха и голода, плёлся за своим повелителем, кляня свою глупость, наглость и невоспитанность. Он опять прогневал своего спасителя!

Появилась Настя.
- Всё готово, Матвей Денисович - серьезным тоном, но со смеющими глазами произнесла девушка - можете идти.
- Благодарствую - кивнул головой мужчина и жестом велел Митьке встать и следовать за собой. Поднимались по каким-то лестницам, затем шли прямо, а потом направо и ещё куда-то и Митька, стагивая на талии влажное полотенце, боясь, что оно упадет и обнажится его срамное место с отчаянием понимал, что не может запомнить расположение комнат, чем конечно же прогневает и заслужит справедливое презрение к своему недалёкому уму. Наконец Евграф, впихнул мальца в какую-то небольшую комнату. Посередине комнаты стояла широкая, деревянная лавка, на которой уже было постелено сухое, чистое полотенце, а в углу березовая кадушка, в которой мокли какие-то веточки. На стенах висели плакаты и картины нравоучительного содержания. На столе, кроме чернильницы, бумаг, книг и глобуса стоял графин с водой, к которому буквально приросли глаза пацана.
- Воспитывать тебя буду. Это то что делают в семье. Ты же хотел семью. Или это не так, отрок?
Митька почему-то почувствовал себя в этой комнате не по себе, но решил, что виной тому разыгравшийся после бани аппетит, который пока что не удовлетворён.
- И что стоишь столбом? - раздраженно произнес Евграф - ложишь! Скидай с себя полотенце и не закрывайся. Ты что девка на выданье? Чего вцепился в свои причендалы? Думаешь, я чего-то там не видел, что у тебя есть? Или может нет ничего, вот и боишься, что увижу - захохотал мужчина.
Вспыхнув ярким пламенем от стыда и уязвлённый тем, что господин подумал, что у него ничего нет, Митька выдавил из себя:
- Есть, почему же нет - и неуклюже откинул полотенце, кое сфалнировало на пол.
Мальчуган бросился поднимать упавшее полотенце.
- Ты не просто идиот, ты непроходимый и неисправимый идиот! - взревел Евграф - я что тебе сказал? Что я тебя работать привёл или что? Ты думаешь в доме нет прислуги, которая после воспитательной и необходимой тебе лечебной процедуры всё уберёт? А?
- Почему лечебной, я же не больной - ничего не поняв, ответил мальчишка - или вы доктор?
- Какая тебе разница, кто я? - раздраженно заявил мужчина - Для тебя я доктор. И тебя надо лечить! Лечить от глупости и умопомешательства. И я сразу скажу, что лечение будет не легким. Придется тебя серьёзно лечить. Долго и болезненно лечить! Потому что твоя болезнь тяжелая и смертельно опасная! Давай, ложись! Не тяни.
Митька решил, что лечь будет невежливо и присел голой попой на краешек лавки. В бане ему было очень стыдно и неловко, когда Настя мыла и скребла не только голову, руки или ноги, но и проникала мыльной губкой в заветные и потаённые местечки, веля то раздвинуть ноги, то присесть на корточки. Но теперь он был этому рад. Ещё не хватало запачкать своим г@@@@@ эту чистоту.
- Если я тебе велел лечь, это значит лечь. На живот! И быстро! - крикнул Ефгаф - и что ты возишься так долго? Мой племянник ложится за несколько секунд.
(Что за процедуру мне собирается делать мой спаситель - подумал Митька, дрожа от ужаса - долгую и болезненную, сам сказал...)
Не успел Митька что-то спросить, как его руки, ноги и туловище оказались связанными какими-то ремнями, а он сам распластан в позе лягушонка.
- Я не хочу лечиться, не надо, отпустите меня пожалуйста, я хочу есть и пить. Я сам поумнею, я вам обещаю - залепетал едва шевелящимся языком, насмерть перепуганный пацан.
- Если я сказал надо, значит надо! - громко ответил Евграф, снимая халат, засучивая рукава рубашки и отходя к кадушке с ветками.

Выбрав самую, на его взгляд крепкую розгу и стряхнув с неё соленую воду, мужчина подошел к мальчишке и без предупреждения, нанес по ягодице первый удар, после которого на попе сразу же вспыхнула ярко-красная полоса.
- Я тебя воспитываю! Ты же хотел семью! Ты получил то, что и хотел! Олух! Запоминаем и повторяем! Я тебя не нанимал в работники. Я тебя взял для воспитания. Вот сейчас ты получаешь то, что хотел и то что тебе нужно. Запоминаем. Всё продается и покупается. Всё! Вопрос лишь в цене. Это понятно?
- И нельзя идти с каждым встречным! Ты что не знаешь, что нельзя доверять посторонним? Ты совсем идиот, коли доверяешься каждому проходимцу и готов его назвать папкой или мамкой! - гремел голос Ефграфа.

Каждый следующий удар был куда более болезненным, чем предыдущий, хотя бы потому что после серии ударов живого места уже не оставалось и розга ложилась на уже напоротые участки тела. Время от времени Евграф отходил для того, чтобы сменить розгу и едва рыдающий пацан мог перевести дыхание, как порка начиналась снова. Мальчишка выл, кричал, визжал, словно зарезанный поросёнок, обещал своему благодетелю все что угодно, умолял прекратить, дать ему пить, но тот был неумолим. Время от времени мужчина ударял Митьку по бёдрам, по складке, где попа переходит в ноги, либо по дырочке между половинками, а то и по ступням и тогда от невыносимой боли крик, вой и писк становились ещё более пронзительными, переходя уже в бессмысленное и жалобное визжание. Всё это время господин неутомимо читал пацану нравоучения и передавал богатый, жизненный опыт, упиваясь своим красноречием, но его слова не достигали ушей вопящего, но не имеющего возможность шевельнуться Митьки.
Евграф думал, что надо бы заставить его считать удары, как он делал это со своим племянником, приучая к дисциплине, покорности и терпению, ну ничего, ещё успеется, научит он его и благодарить за порку и считать и многое другое, не всё сразу.
Он ещё не знал, что ничего этого не будет, никогда не будет...

Решив, что на первый раз мальчугану хватит, Ефграф обозрел напоротое место и остался более чем доволен результатом воспитательного воздействия и лечебного процесса. Он отшвырнул розгу и потрогал ягодички пацаненка, положив на них обе ладони, отчего Митька почувствовал сразу же громадное облегчение и узрел в этом прикосновении ласку и заботу.
Ефграф по достоинству оценил свои труды. Самое то. Горячие, словно пышущий жаром самовар; красные как спелые помидорины и небось сладкие как мед. Потирая руки от предвкушения будущих утех, мужчина отошел, не в силах отвести взор от мальчишеской задницы. Отменная работа! Ни одного живого места. Высек качественно, без халтуры. Ну а уж понял ребенок что-то из того, чему он хочет его научить или пока ещё нет, покажет время; в конце-концов поймёт, никуда не денется. Отвязывать Митьку Ефграф не спешил, пусть полежит, проревется, придет в себя. И кормить его нечего торопиться. Завтра покормит, может быть... Голод лучший учитель. Голодом можно ко всему принудить и всего добиться.

В дверь постучали. Ефграф не ответил, но настойчивый стук повторился (Черт, кто это может беспокоить меня здесь? Не Сашка же, он не идиот, в отличии от этого безродного.) Подумав, что попусту никто стучать не станет, прислуга у него вышколенная, а значит случилось нечто из ряда вон выходящее, мужчина резким движением открыл дверь.
На пороге выстроилась целая делегация: гувернантка-француженка, учитель немецкого, учительница английского, репетитор Сашки по русскому языку и арифметике, тот самый дворянин и нянюшка. Несмотря на то, что Митька никак не мог понимать по-французски, привыкший к предельной осторожности господин вышел с ними в другую комнату и сказал, что разговор пойдет на французском языке, а кто не поймет, тому всё расскажут потом.
- Я конечно, всего лишь репетитор, а не опекун - взяв быка за рога первым заговорил репетитор. Его словам закивали все остальные - но вы доверили мне, нам, воспитание вашего племянника и не можете пожаловаться, что кто-то из нас плохо или небрежно выполняет свою часть договора. Вы платите нам приличные деньги, мы работаем на совесть. Так ведь?
Ефграф кивнул.
- Мне нет никакого дела, зачем вам этот беспризорник и что вы с ним хотите делать, в ваши дела мы никогда не вмешиваемся, Боже упаси, но я твердо и решительно заявляю, что оставить в доме такого ребенка, уличного мальчишку, впитавшего в себя все пороки и преступления, где он неминуемо пересечется с нашим воспитанником, это всё равно, что разрушить то, что мы все тщательно и кропотливо создавали, с таким трудом восстанавливая психику ребёнка, расшатанную гибелью мамы с папой на глазах у нашего крошки. Мы обещали вам вырастить, выучить и воспитать вашего племянника должным и достойным образом и мы все это делаем, не жалея сил и делаем, думается мне, хорошо. Но все это возможно токмо пока пред его очами нет никакого дурного примера и соблазна и уж тем более, боже упаси, в самом нашем доме. Мы не можем одновременно строить здание, которое тут же разрушается. Если вам хочется оставить этого грязного нищего в своем доме, пожалуйста, это ваше полное право, но не предъявляйте к нам претензий, если в воспитании и поведении Саши произойдёт неминуемое расстройство. А оно в таком случае произойдёт беспременно и очень скоро. И никакие наши труды и старания не смогут этой напасти в таком случае помешать.
- А то поселите его на другой квартире, приставьте слугу и тогда Саша не пересечется с ним. - предложила на ломаном французском языке англичанка.
Ефграф сразу же согласился, решив, что воспитатели его племянника абсолютно правы. Он умел признавать чужую правоту и принимать советы благожелателей, что очень помогало ему в карьере и в жизни. (И как это я не учёл? Вот же хорошо, что не успел ещё мой оголец это чудо узреть - подумал мужчина - о Сашке то, я и не подумал... )
- На квартире, да ну, чересчур накладно, не стоит оно того - решил Ефграф, махнув рукой.

Пообещав, что ноги Митьки сегодня же не будет в доме, господин отворил дверь в комнату, где до сих пор лежал и горько рыдал привязанный, мокрый от слез и сопель Митька. Мужчина думал вначале было поставить его коленками на горох, но теперь решил ни на миг не затягивать пребывание беспризорника под своим кровом. Резко освободив от пут рыдающего ребенка, он коротко бросил ему:
- Вставай! Убирайся к черту!