Форум

...Так уж вышло, что впервые интимное знакомство с розгой я свел в корпусе, будучи десятилетним кадетом-первоклашкой. Матушка, с ее веселым и легким характером, никогда не наказывала меня телесно, а отца своего я не знал, он скончался, когда я был еще младенцем. Гувернеры мне не докучали, и в отчем доме я пользовался свободой, какой не знали большинство моих ровесников: водил дружбу с уличными мальчишками и участвовал в драках «улица на улицу»; гонял голубей на крышах; в деревне ездил с ребятами в ночное и даже ходил в лес на охоту на несколько дней. Мне нравились ощущение азарта, опасности, победы над собой. Матушка на все смотрела сквозь пальцы. Больше всего она боялась, что я стану маменькиным сынком, а мелочи вроде пришедшей в негодность одежды, синяков или неподходящих знакомств ее не волновали, тем более что учебе это не мешало: домашний учитель был мной доволен, и я легко сдал экзамены в корпус, как того желал мой отец.

Как ни странно, воинская дисциплина поначалу не казалась мне обременительной. Я принялся осваиваться в новом мире, стараясь и здесь добиться успеха. Учиться было нетрудно, к режиму я быстро привык. Поначалу мне досажала невозможность уединиться, но потом я нашел выход на крышу и научился ненадолго исчезать, чтобы насладиться одиночеством.

У меня появились два приятеля, Лисовских и Четанов. Лисовских, внук героя Отечественной войны, происходил из большой дворянской семьи. Ловкий и красивый, он всегда был готов к авантюре и носился с самыми дерзким идеями. Мне нравился его живой характер и насмешливое отношение ко всему на свете. Он ничего не принимал всерьез.

Четанов был полной противоположностью. Основательный, трудолюбивый и аккуратный, он был в то же время тонкой натурой, и оттого отличался небывалой осторожностью, боялся всего, что могло ранить его нежную душу. Я понял это в нем, когда мы сошлись достаточно близко, поскольку внешне он производил впечатление флегматичного увальня, не более чувствительного, чем чучело медведя.

Нас свела любовь к чтению. Оказалось, что мы любим одних и тех же писателей, но мнения наши о героях расходятся, и часто мы проводили время в горячих спорах о прочитанном. Эта дружба очень помогала нам справляться с невзгодами, каких немало выпадало на долю кадетов-первогодок: приставания старших, муштра, тоска по дому. Ну и розги, конечно.

К концу второго месяца учебы в нашей роте почти все, кроме нашей троицы и еще пятерых кадет, уже были «ефрейторы», а то и «унтер-офицеры», то есть подверглись порке один или два раза. Со слов товарищей мы знали, что экзекуциями ведают дядьки: Иона, Кат и Федот Никитич. Один из них брался за прутья, двое других держали кадета за руки и за ноги. У каждого из них были свои слабости, знание которых могло облегчить участь наказываемого. Маленький и носатый Иона во всем любил порядок, и аккуратно одетому и причесанному кадету мог дать поблажку. Дядьку по фамилии Катин, противного мужика с вислым животом и жиденькими волосами, прозвали Катом не зря: порол он с удовольствием, наслаждался криками и жалобными мольбами, и особо громогласных мог пощадить, скостив удары, а тех, кого невзлюбил, сек с оттяжкой, до крови. Федот Никитич был молчаливый отставник с прокуренными усами, этот терпеть не мог «неженок» и уважал терпеливых. Те, кто мог выдержать его удары без звука, могли рассчитывать на послабление. Только мало было таких – наказывал Федот Никитич больно, хотя вроде бы не в полную силу.

Я слушал рассказы товарищей с холодком в груди, сродни тому азарту, что охватывал меня на высокой ледяной горке или перед большой дракой. Не струсить, наплевать на боль, преодолеть себя! Лисовских только смеялся и говорил, что постарается сделать все, чтобы получить снисхождение в любом случае. А Четанов хмурился, сопел и отворачивался.

В конце октября погода порадовала нас теплыми деньками, не иначе как напоследок, перед зимой. Я решил в очередной раз слазить на крышу, пока дожди и заморозки не сделали это удовольствие невозможным. Товарищи увязались за мной. Точнее, Лисовскому давно хотелось посмотреть на мое убежище, а Четанов пошел за компанию, довольно неохотно. Пытался даже нас отговорить, но Лисовский поднял его на смех. Мы улучили момент, когда все были во дворе, и улизнули от дежурного офицера Болотникова.

Крыша приятно нагрелась под солнцем. Мы болтали, наслаждались теплом и совершенно забыли об осторожности. И когда дверь чердака грохнула, распахиваясь, мы подскочили от неожиданности. Лисовский, сидевший на корточках, потерял равновесие и заскользил вниз. Я даже подумать ничего не успел, только схватил его за руку. Сначала затормозил его движение, но потом и сам начал съезжать. Четанов, который был ближе всех к дверям, успел вцепиться в мой воротник, а его уже обхватил за пояс Федот Никитич, который нас и обнаружил. Мы перестали сползать к краю; в следующий миг дядька одновременно втянул Четанова на чердак, задвинув себе за спину, и взял меня за шиворот, а освободившейся рукой ухватил Лисовских за мундир. И легко втащил нас в проем. Все это заняло лишь несколько мгновений.

Мы стояли перед Федотом Никитичем, совершенно ошеломленные столь стремительной сменой событий, и впервые видели его в неподдельном гневе. Кустистые брови сдвинулись, глаза сверкали, усы угрожающе топорщились. Губы шевелились, и хотя с них не слетало ни звука, нам было понятно, что именно он говорит. Стало казаться, что он расправится с нами прямо здесь, на чердаке. Однако он сдержался и, ничего не говоря, ткнул рукой в сторону ведущей вниз лестницы. Мы опрометью бросились выполнять его приказание.

Мы свалились прямо на голову дежурному офицеру. Нечего и говорить, что он назначил каждому из нас не только изрядную порку, но и недельную отсидку. Пока он метал громы и молнии, я украдкой поглядывал на своих товарищей. Лисовский еще не пришел в себя после несостоявшегося падения и имел оглушенный вид. Четанов же бы бледен до синевы, даже губы были белыми.

Нотация закончилась требованием немедленно следовать в карцер. Понурившись, гуськом, мы отправились выполнять приказ. Болотников решил отконвоировать нас до места назначения; наша процессия привлекла общее внимание, вокруг шептались и высказывали предположения о том, что произошло. Лисовский вышел из ступора и ухитрился бросить однокашникам пару коротких объяснений. Я же думал о предстоящем посвящении в кадеты и так волновался, что сердце колотилось где-то в горле.

Обычно проштрафившихся заводили в карцер по одному, но Болотников почему-то втолкнул нас туда втроем - передал дядькам с рук на руки и захлопнул за нами дверь. Было очевидно, что Федот Никитич опередил нашу процессию и успел приготовить нам теплый прием. Накрытая простыней скамья уже стояла в центре комнаты. У одного ее конца стоял Иона, у другого ухмыляющийся Кат. Хмурый Федот Никитич перебирал розги в кадушке. Мы переглянулись и каждый невольно подумал: «Кого же первого?». Четанов трясся, как в ознобе, Лисовский был непривычно мрачен. Мною же овладели незнакомые мне ранее тоска и безнадежность, сменившие прежнее волнение. Наверное, со стороны мы выглядели жалко – трое маленьких бледных кадетов в ожидании наказания, придавленные многозначительной тишиной каземата.

Нарушил ее Кат, обратившись к нам с радостной улыбкой:
- Ай-яй-яй, господа кадеты, что примолкли? Неужто душа в пятки ушла? А как на крышу лезть, не страшно было. Не подумавши, значить. Ну ничего-о-о, сейчас-то мы вас думать нау-у-учим, ох, научим. Чрез мягко место ох как быстро наука доходит…

Иона перебил его. Решив начать с самого рослого и видного, он сказал Лисовскому:
- Извольте раздеться, господин кадет, и лечь на лавку.

Лисовский вцепился в поясной ремень и начал мучительно медленно его расстегивать. Затем стащил через голову рубашку, подошел к скамье, расстегнул брюки, стоя к нам спиной, и позволил им упасть к щиколоткам. Потом перекрестился и лег, вытянув руки и отвернув от нас лицо. Ничего непривычного не было в его наготе, ведь мы часто бывали вместе в бане, и все-таки неловко было видеть его белые выпуклости, теперь поджатые от страха. Я перевел взгляд на Четанова. Он смотрел на Лисовского, словно не в силах отвернуться, и дрожал. Я взял его за руку, и он стиснул мои пальцы.

Федот Никитич вынул из кадушки прутья, пропустил через кулак и вытер мокрую пятерню о рубаху. Неторопливо подошел к скамье, на которой распростерся наш товарищ. Дядьки навалились на плечи и на ноги кадета. Федот примерился, слегка коснувшись розгами голого тела, отчего ягодицы Лисовского как-то передернулись. Потом коротко размахнулся, раздался свист и громкий шлепок. Лисовский дернулся, издав странный вздох-всхлип. На коже сначала проступили, а потом налились яростным пурпуром первые рубцы. Федот хлестнул во второй раз, и сразу же в третий. Сильно как сечет, подумал я отстраненно. Лисовский взвыл, забился о скамью, сжимая-разжимая половинки в бессильной попытке хоть как-то облегчить боль. Федот помедлил, затем продолжил наказание. Теперь он стегал несчастного размеренно, с паузами, приговаривая:

- Не балуй, не лезь в другой раз на крышу-та, не лезь, отца-та с матушкой пожалей.

Уж и живого места не осталось, ниже пояса до колен все было красным, вспухшим и изборожденным рубцами, а порка все не кончалась. Лисовский орал не своим голосом, похоже, плакал. Я снова отвернулся, смотреть было нестерпимо стыдно, но и слушать было не легче. Я глянул на Четанова и по лицу его понял, что ему видеть и слышать все это больно физически. Он так сопереживал товарищу, что, казалось, ему было легче принять удары самому. Меня это так поразило, что на секунду я обо всем забыл и только страстно желал избавить его от чужих страданий. Но секунда прошла, и вдруг оказалось, что для Лисовского уже все позади. Дядьки отпустили его, и он пытался подняться так, чтобы не слишком тревожить иссеченное синими и багровыми полосами тело. Федот отошел за новыми прутьями.

Иона обратился в нашу сторону, и я невольно шагнул вперед, закрывая собой страдающего Четанова. Не хотелось, чтобы над ним дядьки начали над ним подшучивать. Он, однако, принял это за желание следующим принять наказание, и одобрительно кивнул в сторону уже освободившейся скамьи.

Делать нечего, я принялся раздеваться, но когда дело дошло до штанов, остановился. Я не мог преодолеть растущее внутреннее сопротивление, пальцы намертво впились в пояс и отказывались разжиматься. Невозможно было заставить себя оголиться перед этими людьми и лечь на простыню, еще сырую от слез моего товарища.

Дядьки без жалости смотрели на мою заминку; наконец, Кат, бывший ближе всех, потянулся ко мне:

- Господину кадету нужна помощь? Не привыкли-с самостоятельно? Так я с вас панталончики-то спущу, - сказал он почти ласково и коснулся меня.

Я ощутил такое омерзение, что отшвырнул его руки и отпрянул. Бешенство поднялось во мне, как волна, ударило в голову, все иные чувства исчезли, на все стало наплевать. Руки сами сжались в кулаки. Такое бывало со мной прежде, и в этом состоянии души мне море было по колено. Только краешком трезвого рассудка удерживался я от совсем уж необдуманных поступков. Я посмотрел Кату в лицо со всей злобой, на которую был способен, и он вдруг рыскнул глазами в сторону, словно смутившись. Быстро, чтобы никто больше не пытался меня коснуться, я расстегнул брюки и лег животом на скамью. Сам подтянул рубашку и обнажил все, что требовалось, не испытывая ни стыда, ни страха. Но почувствовав, как меня схватили за руки и за ноги, потерял остатки соображения, и принялся неистово вырываться, противясь чужой воле. Я ничего не слышал из-за гула крови в ушах, поэтому режущий удар пониже спины застиг меня врасплох.

Горячая, какая-то постыдная боль сначала вспыхнула там, где ошпарила меня розга, а потом расплескалась по телу. Меня бросило в жар, но не от боли, а от ненависти, я стиснул зубы и дернулся с такой силой, что Иона разжал руки, и скамья чуть не опрокинулась. В ответ меня стегнули вновь, и еще раз, и еще. Грудь сдавило, стало нечем дышать: дядьки просто сели на меня, чтобы удержать. Федот сек меня быстро, не давая опомниться, но я только рычал от ярости, и только когда боль стала непрекращающейся, совершенно невыносимой, колющей сердце, захрипел. Тогда все кончилось.

Не знаю, потерял ли я сознание или просто не помнил себя. Просто открыл глаза и вдруг увидел, что лежу на животе на кровати в одной из камор, на которые была поделена половина карцера. Болело и саднило все тело, и слабость была такая, что руку поднять невозможно. А из-за тонкой стенки доносились свист розог и мучительные стоны – это наказывали Четанова.

Первая порка расставила все по местам. Я знал теперь, как это бывает, и чего ожидать от себя. Но кадетское крещение не прошло для меня даром – мне не забыть тот день, когда мне впервые пришлось испытать на себе чужую злую волю.