Форум

Этому случаю было посвящено немало столбцов в газетах не только Ниццы, но и Парижа. Процессом этого богатого и аристократического испанского семейства были долгое время заняты все великосветские салоны Ривьеры. Действие происходит в 1900-1910 годах. Жертвой была девица Маргарита или, как ее звали в семье, Мег. Вот показание одного из главных свидетелей обвинения — берейтора (слуги):

«Четыре года тому назад я был в Виллафранш в поисках какого-нибудь занятия. Раньше я был жокеем, но потом растолстел и стал негоден для такой службы. В это тяжелое для меня время одно ниццкое агентство предложило мне поступить на должность берейтора у богатого испанского семейства Л…
Я был в хороших отношениях со своей хозяйкой — маркизой. Это была жгучая брюнетка лет под сорок, очень здоровая, с наклонностью к полноте, которую самые опытные массажистки не в силах были уменьшить. Она и ее дочь Маргарита, обожавшая лошадей, были довольно часто со мной, чтобы задавать мне массу самых вздорных вопросов.
Я отвечал на них с чрезвычайной почтительностью, во-первых, потому что они были мои хозяйки, а во-вторых, чудные большие глаза барышни производили на меня громадное впечатление…
Она отличалась от других девушек каким-то особенным, врожденным изяществом; барышня, насколько я заметил, боялась своей матери, но еще больший страх ей внушал отец, который, при всем моем уважении к лицам, платящим мне жалованье, производил на меня довольно жалкое впечатление. По-моему, это был выживший из ума скверный человечек.
И я не раз задавал себе вопрос, как такая мразь, с позволения сказать, могла наводить такой ужас на барышню.
Очень набожный, он всеми в доме командовал с полным спокойствием, а со своей дочерью был до невозможности вежлив.
Несмотря на это, барышня дрожала перед ним, как какой-нибудь рядовой перед лордом Китчинером.
Когда барин самым ровным и спокойным голосом говорил барышне:
— Маргарита, сегодня ровно в три часа вы будете у меня в кабинете, где вас будет ждать ваша мать, слышите?! — от этих слов бедняжка приходила в страшное волнение, вся краснея, молча подбирала свои юбки и с опущенной головкой уходила к себе в комнату.
Я напрасно ломал голову и не мог объяснить, почему такая простая фраза могла так волновать барышню?..
Раз утром, когда я сопровождал ее на прогулке верхом по Гранд-Корниш, она обратилась ко мне со следующими словами:
— Ну, старина, как вам нравится эта страна?
— Настоящий рай земной, барышня, — отвечал я, — но променял бы ее с радостью на крошечный коттедж в окрестностях Лондона.
— «Рай земной!» — повторила она мои слова, глядя на меня с навернувшимися слезами на глазах, — скажите лучше «ад земной», и вы еще будете далеки от преувеличения!..
Чтобы разогнать у ней черные мысли, я предложил ей ехать галопом, но она решительно отказалась, и я заметил, что при каждом более или менее резком движении ее кобылы, когда ей приходилось подпрыгнуть в седле, она опускалась как будто на острия булавок.
Раз она не в силах была сдержать вырвавшегося у нее крика боли, чему я не придал особого значения, ведь женщины — такие нежные создания!..
В этот день, когда мы вернулись с катания, у подъезда нас ждал маркиз — ее отец.
Как только дочь остановила лошадь, он ей сказал своим обычным голосом:
— Маргарита, будьте так любезны сию же секунду отправиться ко мне в кабинет… и т. д.
Барышня покраснела, как пион, и, когда слезла с лошади, настолько сильно дрожала, что едва не потеряла равновесия.
Я сделал вид, что пошел в конюшни, но в действительности, зайдя за кактусы, вернулся назад.
Цель моя была дойти незаметно до большого дерева, ветви которого как раз были напротив окна кабинета маркиза.
В несколько секунд я влез на дерево и спрятался в чаще его ветвей.
На мое горе, окна были закрыты, и занавеси задернуты, так что я ничего не мог видеть.
Раздосадованный, я уже собирался слезть со своей обсерватории, когда заметил, что с риском сломать себе шею я могу расслышать разговор, происходивший в кабинете.
Ничто так не подзадоривает любопытства человека, как опасность. Рискуя каждую секунду полететь вниз, я ухитрился, наподобие обезьяны, примоститься так, что мог приложить ухо к стене дома.
Вначале я услыхал сдержанные рыдания, — плакала женщина.
Затем послышался голос маркиза.
— Это позор, — говорил он, — вы ведете себя хуже последней потаскушки, в вас нет ни одной капли нашей родовой гордости! Что вы делали сегодня утром? Вам мало, что за вашим хвостом бегают чуть не все офицеры-альпийцы, теперь вы уже флиртуете с прислугой… вы бегаете за… это гнусно!
Я отлично знал, что все это ложь, барышня и не думала со мною флиртовать. Была минута, когда я готов был броситься и задушить маркиза.
Но вдруг я услыхал звук пощечины и голос маркизы, которая прокричала: «Вот тебе, получай, нам надоело тебя наказывать, Маргарита, ты нас выводишь из себя… Сегодня я тебя еще раз накажу. Изволь оставаться, пока я все приготовлю».
Наступило молчание. Сердце у меня страшно билось. Послышалось хлопанье дверей и звук запираемого замка… Слышались шаги, шум от передвигаемой мебели. Затем я вполне ясно услыхал шлепанье розог по телу… Не было ни малейшего сомнения, что секли барышню.
Я не в состоянии, господин президент, передать то бешенство, которое охватило меня; не схватись я за сук, полетел бы вниз. Секли медленно и долго, по-моему, было дано несколько дюжин ударов. Я отлично слышал сдерживаемые крики барышни и слова: «Простите, не буду, ой, не буду»…
Наконец я услыхал, что проклятый свист розог прекратился и маркиз сказал:
— Я думаю, душечка, что на сегодня ей довольно, отвяжи ее. Но смотри, Мег, в следующий раз за такие проделки я всыплю тебе двойную порцию…
Несколько сдержанных всхлипываний было ответом на эти угрозы. Я слыхал, как хлопнула дверь. Мне ничего не оставалось делать, как слезть.
В этот день я с особенным нетерпением ждал появления барышни.
Вы понимаете, что невозможно оставаться равнодушным, что мужчина не может сохранить все свое хладнокровие при встрече с барышней-аристократкой, изящной и хорошенькой… девушкой двадцати лет, когда в его воображении рисуется, что эта самая девушка, такая недосягаемая на вид, была всего несколько часов назад раздета и высечена, как шестилетняя девчонка!
В этот день я увидал барышню под вечер. Не было заметно ни малейшего следа слез.
Начиная с этого проклятого дня я не знал покоя. Я все подслушивал, выслеживал…
Но случайно барышню в течение целых пятнадцати дней не наказывали, по крайней мере, мне не удалось этого подкараулить.
В один прекрасный день я пришел в кабинет маркиза, чтобы доложить ему о болезни одной лошади и подать смету стоимости сбруи, которую он хотел заказать одному магазину в Ницце.
В кабинете не было ни души.
Я положил смету на стол и собирался уже уходить, как услыхал, как маркиз говорил в соседней комнате, очевидно, барышне:
— Сейчас же ступайте в кабинет, слышите, сию же секунду, и я обещаю вас отлично угостить, вы знаете это угощение, ну, марш, бесстыдница!
Услыхав эти слова, я осмотрел комнату и, увидав тяжелый диван, решил, что я могу под него подлезть, а шелковая бахрома меня отлично скроет, не мешая мне видеть все, что будет происходить в кабинете.
Действительно, я отлично устроился под диваном. Сердце у меня билось, как никогда еще в жизни, и не подумайте, господин президент, что от страха быть открытым. Нет, об этом я даже не думал, это было что-то необъяснимое… Меня волновал не риск потерять место, а мысль, что вот сию секунду я увижу всю сцену…
Вошел маркиз и спросил жену:
— А девочки еще нет?
Та ответила:
— Как видишь!
Затем маркиз взял розги и начал ими свистеть в воздухе. От этого свиста и мысли, что сейчас начнут истязать мою барышню, у меня мурашки забегали по телу.
— Ничего, сегодня розги особенно хороши… Постараюсь пробрать ее хорошенько. Я ей дам сегодня пятьдесят штучек, и каких горяченьких! — сказал маркиз, на что маркиза раздражительно заметила:
— Ты, кажется, ошалел: пятьдесят розог за то, что она не только приняла офицера, которого я запретила ей принимать, но еще, как видела горничная, уселась к нему на колена и целовалась! Нет, за такие штуки ее нужно так выпороть, чтобы она несколько дней сесть не могла… Изволь дать ей сто розог, да таких, чтобы она и во сне забыла о поцелуях!
— Ну, хорошо, будь по-твоему, дадим сто!
Не успел окончить маркиз своей фразы, как послышался стук в дверь. Когда оказалось, что это стучалась барышня, маркиз ей ответил, что она может войти, а когда та вошла, спросил ее:
— Отчего, Мег, вы так долго не шли сюда, когда я вам велел сию же секунду идти?
— Я, папа, сию же секунду пришла… Я только оправилась немного…
— Ну, ложитесь на кушетку, я вас отучу целоваться с офицерами, которых я не велел пускать к себе в дом!
— Ради Бога, простите, я больше не буду этого делать, мама, попроси за меня! Клянусь, никогда больше не буду!
Произнося все эти просьбы, барышня, очевидно, знала, что ей не избежать наказания, так как сама расстегнула свое платье и развязала панталоны, а потом легла на кушетку и дала себя маркизе привязать, повторяя все время почти одни и те же слова, что вначале, теперь только с плачем, и еще просила не сечь ее очень больно.
Когда маркиза привязывала дочь, маркиз ходил по комнате и читал ей нотацию:
— Это ради вашей же пользы вас наказывают! — сказал он под конец.
— Да, конечно, нечего реветь и клясться. Ты труслива, как заяц, а блудлива, как кошка. Как пороть, так ты даешь обещание вести себя хорошо, а потом усаживаешься на колена к офицерам и целуешься. Ну, сегодня, я тебя и проберу же… Еще молоко не обсохло на губах, а тоже целоваться… Вот выйдешь замуж, тогда целуйся! Сегодня я тебе дам сто розог, но в следующий раз, так и знай, что за такие фокусы получишь двести розог! Ну, мой друг, теперь можно ее наказывать, — сказала маркиза.
— Вы можете кричать. Это не поможет. Не нужно целоваться! — И тотчас же он вытянул ее розгами.
Раздался какой-то визг барышни и слова:
— Ай, ай, не буду целоваться, простите, мама, мама, пожалей меня!
Удары наносились очень медленно и с большой силой, вызывая у девушки отчаянные крики и мольбы о прощении. Вы не можете представить, господин президент, что я переживал, слыша свист розог и дикий крик барышни… Промежутки между ударами розог казались мне целой вечностью… Видеть истязание и чувствовать свое бессилие помочь, такого положения не пожелаю своему заклятому врагу!
Под конец барышня не произносила слов, а только кричала бессвязно…
Когда ей дали сто розог, ее отвязали и позволили встать и уйти к себе в комнату. Барышня пошла, сильно пошатываясь и рыдая. На пороге маркиз ее остановил и спросил:
— Ну, Мег, обещаете ли вести хорошо? Вы видите, что бывает за непослушание! Очень больно! А в другой раз я вас накажу вдвое больнее!
— Честное слово, папа, я теперь постараюсь вести себя хорошо. Простите! — проговорила девушка.
Маркиз ответил:
— Ну, ступайте!
Удивительно, как под влиянием боли гордая девушка превращается в совсем маленькую девочку, готовую давать какие угодно обещания, унижаться и умолять о прощении, лишь бы только ее не секли розгами. В этом случае всякое чувство человеческого достоинства у большинства людей пропадает, и остается одно животное чувство страха боли и готовность какою угодно ценою избавиться от нее.
Как только дочь ушла, мать обратилась к мужу и просила его немедленно поехать в Ниццу — по ее поручению.
Я решил забыть все виденное и уже почти забыл.
Однако, сопровождая барышню на ежедневную прогулку верхом и видя, как ее круп подпрыгивает в седле, я невольно рисовал в своем воображении тот же круп обнаженным и подпрыгивающим под ударами розог…

(…) Благодаря моему рассказу возникло обвинение истязании дочери маркизом и маркизой. На суде молодая девушка проявила полное великодушие, заявив, что ни о каком истязании не может быть и речи. Если ее как несовершеннолетнюю наказывали розгами, то это прежде всего касается ее одной. А она находит, что ее наказывали всегда только за проступки, наказывали, правда, строго, но никогда не секли жестоко. Она любит своих родителей, и у нее даже в мыслях не было желания жаловаться на них за то, что они ее наказывали розгами.
На основании вердикта присяжных заседателей, суд оправдал обоих обвиняемых. Испанцы продали виллу и уехали на родину, как сообщает та же газета. Удивительно, что другая прислуга не знала об экзекуциях над взрослой барышней. Вернее, некоторые знали, но боялись потерять место, а потому молчали.

Тэги: Джеймс Глас Бертрам, История розги, доктор Купер