Sakh пишет:
| цитата: |
| в тему буквально сегодня новый рассказ на фикбуке прочитал Ссылка |
|
А что? Хорошая иллюстрация.
Мне понравилось. И как написано, и как папа все по-честному посчитал. Давай здесь и выложим, наглядная иллюстрация, так сказать:
Следующие несколько дней стали для Дани адом.
Папа ни словом, ни жестом, ни даже интонациями не показывал, что Даня в чем-то виноват, не напоминал ни о костре, ни о несостоявшейся порке, ни о Женьке. В тот же день заделал дыру в линолеуме заплаткой из кусков, оставшихся после ремонта и хранящихся на балконе «на всякий случай», на следующий день принес и повесил на кухне новую занавеску, и все. Жил так, будто ничего и не было.
Даня так не мог.
Он в каждом папином действии искал и ждал обвинения, неодобрения, даже злости — и не находил. Пялился, не сводил взгляда, слушал как никогда внимательно — но ничего не получал.
Папа ситуацию закрыл еще тогда, когда ушел из комнаты, так и не достав из штанов ремень. Наказал со всей жестокостью — отсутствием наказания. Позволил Даниной совести работать самой.
И она работала. Грызла, сверлила, скручивала все, что только могла, травила и заставляла совершенно по-идиотски реветь каждый раз, когда казалось, что никто не видит.
Как ни странно, хуже всего было не от того, что папа не наказал, а от того, что Женька со всей присущей ему тактичностью об этом не говорил и не спрашивал. Скидывал фотки перебинтованных рук, обещал, что скоро снова сможет играть, заводил разговоры на совершенно нейтральные темы — и молчал о костре и последствиях. Даже в гости не приходил, видимо считая себя виноватым во всем и не желая показываться.
А Даня хотел, очень хотел, чтобы все было как раньше, и понимал, что сам себя этого лишил, не дав отцу себя выпороть. Принял бы наказание как обычно, помирился со всеми — и все было бы нормально.
А так…
Решение нашлось неожиданно просто. Если для восстановления нормальной жизни только и нужно, что лечь под ремень, то чего мучиться?
С исполнением решения оказалось сложнее.
Даня понимал, что не подойдет к папе с просьбой все-таки выпороть его за костер — это слишком… Слишком. Да и папа бы не согласился уже — все, прошлое же. Но и не творить же снова что-то ужасное, сопоставимое, лишь бы получить ремня?
К его удивлению, ответ подсказал сам папа. Они просто шли из магазина домой мимо какой-то компании курящих пацанов, чуть старше Дани, и папа объявил:
— Учти, если увижу, выдеру десятикратно. И без обид.
— Я не курю, — на автомате буркнул Даня, и тут же понял, что теперь придется начать.
Правда, бравада закончилась быстро. «Десятикратно» — это же сразу сто сорок только за курение! А если папа добавит еще за нарушение запрета, или подумает, что курит Даня давно и раньше обманывал…
За историю с костром получалось куда меньше, но и того казалось невероятно много.
За сигареты Даня получать не хотел совершенно, но и понимал — придется.
С покупкой реквизита ему на следующий день помогла все та же компания. Забрали буквально только что вытащенные из копилки две сотни, зашли в ларек, а через пару минут вышли и протянули Дане пачку с просто отвратительной картинкой черных легких. Сдачу оставили себе, как договаривались.
Даня скривился, слабо радуясь тому, что все-таки решил не курить и вонять перед папой, а просто «спалиться», вскрыл пачку, выудил из нее пару сигарет, протянул парням, и пошел домой.
Перед самым подъездом остановился, снова достал пачку, невольно скользнул взглядом по «раку легких», представил, что было бы, если бы специально для подростков печатали картинки выпоротых за курение детей.
Десятикратное наказание не шло из головы, и Дане вдруг очень захотелось узнать, как вообще это выглядит, насколько все это плохо?
Да что там узнавать? Ужасно, просто отвратительно плохо. Он и на пятидесяти-то готов был умереть, а тут…
Даня чуть было не струсил, не выбросил пачку в урну.
Вспомнил Женькины руки, дыру на полу кухни, новую занавеску и папин взгляд в момент, когда он услышал, что Даня не виноват.
Чуть смял пачку, делая вид, что ходит с ней давно, сунул ее в карман и пошел домой.
Повезло. Папа был дома — как раз пришел обедать. Значит, не придется трястись, не придется убеждать себя, что делает все правильно, не придется сомневаться.
Даня дождался, чтобы папа вышел из кухни в коридор его встретить, сбросил шапку с головы на полку, а потом принялся поспешно опустошать карманы куртки. Выложил наконец рядом с телефоном пачку сигарет, не удержался, посмотрел на папу и испуганно — не притворяясь, вполне по-настоящему трясясь — схватил и запихал пачку обратно.
Судя по папиным хмурым бровям, подействовало. Он точно заметил сигареты, точно все понял, точно уже прикидывал, успеет ли выпороть до работы…
— Напрашиваешься? — спросил папа.
И Даня опешил, потерялся, а потому не придумал ничего лучше, чем спросить:
— В смысле?
— В смысле, по жопе хочешь и напрашиваешься?
Даня упрямо поджал губы. Ну вот как так? Он тут трясется, не знает, как подступиться и что сказать, а папа вот так?
— Курю я, — зачем-то соврал он.
Мог же сказать правду, мог разреветься опять, извиниться, сказать, что ему жаль…
— Давно курю, просто прятался, — добавил он, понимая, что все только портит, но и чувствуя, что не может остановиться.
— Да что ты? — хмыкнул папа. — А зажигалка где?
— В смысле? — снова спросил Даня, хотя прекрасно все понял.
— В смысле, сигареты поджигают, чтобы курить, ты не знал?
— Знал. И поджигал! Друзья поджигали, у них зажигалка!
Даня видел, что папа не верит, и чувствовал, что близок к отчаянию. Дурак, дурак, дурак! Сделать из новой пачки не новую додумался, а остальное? Надо было все-таки выкурить хоть одну, тогда бы все точно вышло…
Только вот Петр Лукич грозил курильщиков выгонять из команды, а Даня почему-то не сомневался, что и об одной сигарете тренер узнает.
Отчаяние стало сильнее, прижгло ощутимее, когда папа, отказываясь спорить дальше, вдруг шагнул вперед и притянул Даню к себе — как был, в обуви и расстёгнутой куртке, не обращая внимания на грязные следы и хлюпанье ботинок по линолеуму.
— Я курю, — упрямо повторил Даня, чувствуя, что задыхается от этих объятий, хотя лицо и оставалось открытым.
— Кури, — отозвался папа. — Раз решил — твое дело.
— Ты обещал!
Это вырвалось само, Даня не хотел этого говорить. Не хотел, потому что понимал, что признает этим свое намерение, что выставит себя идиотом.
И все же сказал. Потому что не мог больше во все это играть, потому что просто хотел все исправить и чувствовал, что не справится сам.
Помогло. Папа его отпустил, сам стянул с него куртку, дождался, чтобы Даня скинул с себя обувь, и увлек за собой в Данину комнату.
Больше всего Дане хотелось просто лечь на кровать и получить причитающееся, без подсчетов и разговоров. Но папа так не умел и не хотел. Он усадил Даню на кровать, сел рядом, и только потом объявил:
— Выпорю, раз обещал.
И Даня почувствовал, как облегченно опускаются плечи, которым больше не надо держать груз вины, и как тут же начинает зудеть в ожидании зад.
— Но давай сначала разберемся, за что выпорю, — продолжил папа.
Даня насупился.
— За сигареты не буду, ты не куришь, — подсказал папа. — Так что давай без вранья, в чем ты виноват? И спокойно, я же не обвиняю.
— Ты всегда не обвиняешь, — пробубнил Даня.
— Дань…
— Что? Ты же все знаешь, зачем мне повторять? Хочешь посчитать? Ладно. Восемьдесят четыре за историю с костром, еще четырнадцать за обман с сигаретами и сто сорок за курение. Все, я могу ложиться?
— Даня! Я снова уйду, а ты снова останешься, этого хочешь?
Даня вдруг всхлипнул от нахлынувшей бессильной злости, и совершенно честно мотнул головой.
Папина рука снова опустилась на плечо, как бы поддерживая, и второй всхлип затих, так и не вырвавшись.
— Сто сорок за сигареты убираем сразу, — напомнил папа. — Ты не куришь, сам же говоришь, что соврал.
Даня почувствовал, как становится лицу горячо, и смиренно кивнул.
Все равно все получалось не так. Он-то думал, что героически перенесет порку за курение, зная, что на самом деле получает за прошлое, а теперь что? Снова разборки и копание в душе, снова какие-то разговоры.
— Из истории с костром четырнадцать тоже убираем, соседей вы не затопили, — сказал папа, делая акцент на слове «вы». — И Женьку ты не подставлял, раз идея его. Еще минус четырнадцать. Итого?
— Пятьдесят шесть, — чуть слышно отозвался Даня.
Плюс обман, а ведь пятьдесят шесть — уже много, он проверял. Сидеть невозможно будет точно.
— Предлагаю, сбавить вдвое, — сказал папа. — С учетом долгого ожидания, раскаяния и того, что был ты не один. Как считаешь?
Даня бессильно пожал плечами. Какая разница, что он считает? От его мнения только проблемы.
— Дань, пожалуйста, — позвал папа. — Я не хочу тебя тиранить и ссориться, никогда не хотел. Ты считаешь, что заслужил наказание?
— Ты знаешь, что я заслужил, — обиженно отозвался Даня.
— Но мы же говорим про тебя.
В этот раз папина рука от всхлипа не спасла. И от проступивших предательских слез тоже.
— Дань, пойми, я же не вечно буду тебя пороть за проступки. Рано или поздно придется справляться самому. А нести ответственность перед собой всегда сложнее.
Даня согласно кивнул.
— Ты в любом случае мой сын, и я в любом случае тебя люблю, Дань. И мама тоже. Порка — это не чтобы не разлюбили.
— Я знаю.
— И молодец. Давай так… Раз уж у нас с тобой все не так, как надо, как думаешь, сколько заслужил? Насколько лично ты виноват?
Даня задумался, и в этот раз папа его не торопил. Прижимал к себе, сжимал плечо, и молчал, ожидая ответа.
Если историю с костром разделить надвое, как сказал папа, и добавить обман…
Цифры ускользали, не сходились, никак не хотели складываться в привычную картину, и Дане стало вдруг страшно, что он и этим сейчас все испортит.
И вообще, разве папа просил считать?
А насколько Даня виноват, если не по привычной схеме? Разве можно самому себе определить степень вины? Так вообще делают?
— Пятьдесят, — решил наконец Даня.
Кажется, больше, чем если со всеми условиями посчитает папа, но меньше, чем то, что казалось несправедливым. Наверное, так правильно.
— Как скажешь, — кивнул папа. — Ложись.
Стягивая с себя джинсы и трусы, Даня вдруг подумал, что впервые сам напросился на порку, и это не кажется странным. И что раздевается он не с пугающим ожиданием, скорее наоборот.
Лежа животом на кровати и заранее закусывая подушку, Даня подумал, что все-таки все сделал правильно. Добился своего, помирился.
И плевать, что они и не ссорились, все равно.
А потом папин ремень захлопал по его заднице, делая ужасно больно, прожигая до самой Даниной сути — и принося облегчение.
Все-таки справедливость — понятие странное. И наказание — тоже.
Но справедливое наказание все же лучше безнаказанности.
Источник
Все честно и беспристрастно! И возраст учли, и "смягчающие"/"отягчающие" обстоятельства учли, а Excel нам все посчитал! 
- участник сейчас на форуме
- участник вне форума