Форум

Топ-теннисистку годами избивал отец. Через 15 лет она написала об этом книгу

Елена Докич – австралийская теннисистка родом из Югославии, пик карьеры которой пришелся на начало нулевых.
В 1999 году на «Уимблдоне», лишь во второй раз выступая в основе «Шлема», 16-летняя Докич стала первым и до сих пор единственным квалифаером, в Лондоне обыгравшим первую ракетку мира (отдала два гейма Мартине Хингис). В тот год Докич дошла на турнире до четверть-, в следующем – до полуфинала. За сезоны-2001-02 она выиграла пять титулов и побывала в Топ-5, прежде чем выпасть из тура по семейным обстоятельствам.
Отец теннисистки Дамир, курировавший ее карьеру, сразу прославился дурным характером. Он скандалил c организаторами турниров, журналистами и сотрудниками турнирных ресторанов, распускал руки, получал дисквалификации и быстро стал лицом агрессивного теннисного родительства в его самом отвратительном проявлении. В 2003-м 19-летняя Елена разорвала с ним отношения. Несколько следующих лет она приходила в себя и пыталась перезапустить карьеру, но на прежний уровень больше не вышла, если не считать пары вспышек (четвертьфинал Australian Open-2009, последний титул WTA в 2011-м), и в итоге закончила с теннисом из-за проблем со здоровьем.

О жестоком обращении отца Докич впервые рассказала только в 2009-м в интервью австралийской прессе. Дамир, к тому времени вернувшийся в Сербию, заявил, что физической силой по отношению к дочери никогда не злоупотреблял, а «если и бывал агрессивен, то это только ради ее же блага. Меня в детстве родители тоже били, но сейчас я им благодарен, потому что это сделало из меня приличного человека. И вообще есть хоть один родитель, который раз-другой не поднял руку на ребенка из благих побуждений?». Еще он увидел в обвинениях дочери происки австралийцев, и пригрозил расправой австралийскому послу («Я ветеран войны, и я взорву посла в центре Белграда»). За это он на 15 месяцев сел в тюрьму.

Позднее Елена предприняла попытку помириться с отцом и даже снова с ним тренировалась, но после всех своих выходок находиться на турнирах WTA он больше не мог, да и отношения наладить не удалось:
«Я пыталась, но это оказалось непросто. Не думаю, что он осознает всю тяжесть того, что делал со мной. Поэтому он не готов взять на себя за это ответственность. С ним трудно найти компромисс. Либо ты с ним соглашаешься, либо у вас нет никакого контакта», – рассказала 33-летняя Докич на этой неделе в интервью по случаю выхода своей автобиографии «Несломленная».
В книге, меньше чем за двое суток возглавившей чарт австралийского iTunes, Докич в ужасающих деталях рассказывает, насколько жестоким на самом деле был Дамир, – однажды в Канаде, например, он избил ее до потери сознания.

При всей чудовищности «Несломленной» Докич настаивает, что ее целью было не вызвать сочувствие к себе или отомстить отцу, а помочь другим жертвам разорвать страшный круг молчания и домашнего насилия – сделать то, на что у нее самой ушли годы одиночества, боли и страха. «Если моя книга поможет хоть одному человеку, – говорит она, – все это было не зря».
Наконец, любопытно, как точно «Несломленная» попала в главный информационный тренд последних месяцев – истории о всяческих проявлениях харассмента в разных сферах жизни, хлынувшие в невиданном количестве после разоблачения Харви Вайнштейна в New York Times. Возможно, именно из-за резонансности темы на книгу Докич быстро отреагировали теннисные власти: в Tennis Australia сказали, что пытались ей помочь и даже обращались в полицию, но полицейским нечего было расследовать, потому что в семье все молчали. WTA следом выпустила аналогичное заявление, между строк которого читается, что о происходившем с Докич все знали. Камакши Тандон с ESPN рассказала, что Ассоциация даже нанимала охранника под прикрытием, чтобы тот следил за благополучием теннисистки.
Судя по тому, что написано в книге, смысла в этом не было.

Австралия, 1994

По утрам, еще не подняв голову с подушки, я начинаю судорожно соображать. Как сделать так, чтобы сегодня он меня не избил? Что сделать, чтобы не разозлить его? Последнее время это трудно – он становится агрессивнее.
Такое ощущение, что с тех пор, как мы вышли из сиднейского аэропорта, он несчастен, боится и паникует. Его взляд больше не смягчается, как бывало иногда в Сербии. Он еще переживает смерть своего отца. К тому же, родители до сих пор не нашли работу. Иногда все, что мы едим, – это хлеб с маргарином и солью. За день до получения пособия у нас обычно остается восемь долларов, из которых шесть мы с папой тратим на проезд до кортов Уайт-сити.
К счастью, хотя бы моя работа приносит результат. В интенсивном тренировочном режиме я прогрессирую очень быстро. За три месяца я добилась результатов, которых большинство добивается за три года. Это большая редкость, но попробуй не прогрессируй, когда у тебя за спиной человек вроде моего отца. С ним других вариантов, кроме как постоянно прибавлять, нет.
Он говорит мне, что я обязана прорваться, потому что это наша единственная надежда выжить в Австралии. Говорит он мне это постоянно: дома, по пути на тренировку. «Ты наш единственный шанс».
Я это понимаю. Так и есть. Я одна могу подарить нам всем лучшую жизнь в этой новой стране.
Из-за того, как высоки для нас ставки, мне начинает казаться, что каждый мой удар должен быть идеален. Папа так и говорит: что я на корте должна быть идеальна. Но когда я выполняю все, что нужно, ему уже нужно больше. Когда я становлюсь лучшей среди игроков до 14, он сразу требует, чтобы я была лучшей до 16. И чтобы он пришел в ярость, нужно совсем чуть-чуть.
Для человека, который в Югославии почти никогда не притрагивался к алкоголю, в Австралии он пьет очень много. Думаю, это началось из-за тоски по дому; он пьет, чтобы подавить это ощущение, чтобы справиться с давлением. Он начинает заливаться дешевым белым вином, смешанным с содовой, практически с утра и не останавливается до ночи.
Дома бывают и хорошие моменты: например, несколько часов семейного ужина, когда папа готовит наше любимое блюдо. Но это всегда быстро кончается. Я все меньше времени провожу с мамой – теперь вся моя жизнь вращается вокруг тенниса. Папа плотно занимается мной, чтобы из меня вышел толк.

Время идет, и порадовать его все труднее. Даже когда тренировка проходит хорошо, он придирается к мелочам. Устраивает разнос из-за одного технического нюанса, орет, что я неправильно работаю ногами. Он уничтожает меня словесно, если у меня недостаточно энтузиазма. И он становится жестоким.

Его ремень коричневый, грубой твердой кожи и режет, как нож, когда он им меня хлещет. Посредственная тренировка, поражение, плохое настроение – поводом может стать что угодно. Особенно – поражение. Я редко проигрываю, но, когда это происходит, отец свирепеет. После проигранных матчей он стабильно меня выпарывает. Видимо, он решил, что пощечин и обычных побоев уже недостаточно.
Когда матч складывается не в мою пользу, он начинает ходить туда-сюда вдоль корта. Когда он понимает, что я уже не выиграю – еще до «Гейм, сет, матч», – он резко уходит. И потом, после того, как я пожму руку сопернице и судье и соберу сумку, мне нужно его найти.
Это ужасная игра. По ее правилам, я должна найти его, несмотря на то, что я до смерти боюсь того, что он со мной сделает.
Каждый раз он там, где никто его не видит: за деревьями, дальними кортами или на парковке, – и зло смотрит на меня, когда я наконец его нахожу. Если вокруг никого нет, он осыпает меня оскорблениями – которые тоже стали грязнее, – и дает несколько затрещин. Часто он плюет мне в лицо, таскает за уши. Но на этом наказание никогда не заканчивается. Дома он продолжает орать, что я безнадежная и жалкая. Снова и снова. Что я «тупая корова», «идиотка», «позор» и «шлюха». И там-то, когда это видят только мама и Саво, он уже может приложить меня со всей силы.
Иногда мама так грустно, тихо и вежливо говорит: «Ну хватит, пожалуйста».
Он всегда поворачивается к ней и орет: «Заткнись и отвали», – и продолжает.
Она остается поблизости, наблюдая, как развергаются врата ада. Саво иногда тоже это видит, но обычно его отправляют в его комнату.
Дальше наступает выход коричневого ремня. К этому моменту он иногда выставляет маму и брата из квартиры. Я уже очень хорошо знаю этот ремень. Он все время на папе, и, когда он вытаскивает его из брюк, меня уже начинает трясти. Он велит мне замолчать и не реветь – не показывать эмоции. Потом говорит снять рубашку. Когда тебя порют через одежду, это совсем не так больно – поэтому-то он и говорит мне раздеться. Я стою спиной к нему, в одном бюстгальтере, и он велит мне не двигаться, пока бьет. Периодически ремень почти разрезает мне кожу. Иногда боль такая сильная, что я убегаю и забиваюсь в угол – он меня догоняет, хватает, снова разворачивает спиной к себе и продолжает бить. Боль как в аду. Это и есть ад.
Он издевается надо мной по-разному: то эмоционально, то физически. Стоит мне пережить порку, начинается бесконечная брань. Смысл – «Елена, ты безнадежна».
Он никогда потом не раскаивается. Будто считает, что поступает правильно. Либо винит меня: «Ты сама виновата, ты вынудила меня», – говорит он иногда.
Каким-то образом на следующий день я иду в школу и на тренировку и веду себя, будто ничего не было. Я заставляю себя блокировать в своем сознании эти воспоминания и боль. Я трачу адски много сил на то, чтобы вытолкать отцовское насилие из головы.
Папа заставляет меня носить кофты с длинным рукавами в школу и на корты, чтобы не было видно следов от побоев: этих темно-синих и фиолетовых синяков у меня на плечах и по всей спине – напоминаний о его гневе. Я и сама не хочу их видеть, но иногда все же смотрю на себя в зеркало – и у меня на теле нет живого места. Вся спина у меня в синих, красных, пурпурных ссадинах и кровоподтеках. Иногда еще они кровоточат и постоянно болят. Прикоснуться к ним невозможно.
Никто меня о синяках не спрашивает. Не знаю, замечает ли их кто-то. Знаю только, что никто не спрашивает.
Но иногда скрыть его побои невозможно. Однажды он хочет ударить меня по голове, но промахивается и попадает в левый глаз. Сразу появляется фингал. В результате я три дня пропускаю тренировки, не хожу в школу. Отец прячет меня, чтобы не начались вопросы.
Во время тренировок, если ему не нравится то, что я делаю, но на корте тренер или вокруг есть люди, он отзывает меня в сторону и делает вид, что дает мне полотенце. На самом деле, под полотенцем он зло сжимает мою руку, так что его ногти впиваются мне в кожу. «Ты тренируешься как говно, – говорит он и ухмыляется. – Подожди, увидишь, что тебя ждет».
После тренировок – и без того длинных – он еще заставляет меня бегать на длинные дистанции, в особенно плохие дни – до десяти километров. В такие моменты я ухожу в себя и веду с собой мысленный диалог. Убеждаю себя, что все будет хорошо, что я могу это вынести. Что я выживу. Еще я говорю с собой потому, что в какой-то момент поняла, что вообще практически не разговариваю. Я никому никогда не расскажу, что со мной происходит, потому что я слишком боюсь отца. У меня не возникает даже мысли сказать что-то хоть одной живой душе, потому что моя расплата за это будет адской.
По мере того, как меня узнают в австралийских юниорских кругах, папино поведение ухудшается. Это странно, но чем лучше я играю, тем злее становится он. Он продолжает пить на турнирах. В тех редких случаях, когда я дохожу до финала, но не выигрываю, он забирает у меня «приз неудачницы» и разбивает его.
Однажды я проигрываю финал турнира в Уайт-сити. В глазах моего отца это провал. Он зол и по пути на станцию уже сложил на меня горы ругательств. Теперь мы стоим на платформе Эджклиффа. Вдруг он выхватывает мой хрустальный «приз неудачницы» и швыряет его о кирпичную стену поблизости. Звук бьющегося стекла привлекает внимание людей на перроне – они оборачиваются. Я ползаю по платформе, собирая осколки, чтобы выбросить их в урну, пока люди печально за мной наблюдают. Мне стыдно, я несчастна. У меня по щекам текут слезы. Иногда на корте он начинает один за другим швырять мячи из корзины, чтобы я их собирала, и я боюсь, что то же самое начнется сейчас. Он уже заставил меня одну нести все наши вещи на станцию – тоже в наказание.

Как-то утром на групповом турнире в пригороде Сиднея он снова обезумел от алкоголя. После упорного матча против соперницы старше меня я получаю новую порцию проклятий, как только мы уходим из вида других родителей и тренеров. Мама и Саво беспомощно стоят рядом. Он думает, что я выиграла, потому что не видел итоговый счет, и злится потому, что я играла плохо. Продолжает обливать меня грязью.

Слава богу, он не знает, что я проиграла.
Мы всей семьей идем на станцию, и он злится все больше. Он плюет в меня, и я уворачиваюсь в тщетной надежде, что это меня каким-то чудом спасет. Мне очень стыдно, что это все видят люди. А потом по какой-то не доступной моему понимаю причине мама вдруг решает сказать ему: «Так она проиграла». Я в ужасе от того, что она это сделала. Просто в ужасе.
Он оглядывается по сторонам, чтобы проверить, не смотрит ли кто-нибудь, и надвигается на меня. Он возвышается надо мной всем своим телом, пока я собираюсь с духом. «Ты проиграла?» – гремит и брызжет слюной мне в лицо. Он снимает ботинок и несколько раз бьет им меня по голове. У него строгие туфли с жесткой подошвой, так что мне будто дали по голове крикетной битой. Боль пронизывающая.
Пытаясь увернуться от ударов, я сползаю вниз. Он продолжает бить меня, пока его гнев немного не утихает. Дальше мы идем на станцию в тишине.
Дома он достает ремень и осыпает меня проклятиями. У меня звенит в ушах после его туфли, спина разрывается от ударов ремня, мое сердце разбито.

Июль-2000

Я не знаю, где папа. Я жду его в уимблдонском лаундже для игроков, оглядываюсь по сторонам. Мы должны пойти на праздничный ужин с моими менеджерами Иваном и Джоном. Мне 17, и я только что сыграла полуфинал. На «Уимблдоне».
Можно предположить, что он будет доволен тем, что я так далеко прошла на самом «Уимблдоне». Предположить-то можно. В конце матча, пожимая руку Линдсей, я видела, как отец вскочил с зеленого кресла, и его грузная фигура быстро покинула Центральный корт. Обычно после моих матчей он стоит где-нибудь неподалеку от лаунджа игроков, и мне нужно его найти. Но сегодня его нигде не видно и не слышно. После пресс-конференции я позвонила ему, но он не взял трубку.
Я только что показала свой лучший результат на «Шлеме», и мне хочется узнать, что он скажет, и еще нам нужно договориться с Джоном и Иваном про вечер. Так что я снова набираю его, и наконец он отвечает.
По его громкой неразборчивой речи я понимаю, что он пьян. Я знаю этот тон: это тон белого вина, скорее всего смешанного с виски. Он зол. В ярости, что я проиграла. Его голос гремит у меня в трубке: «Ты жалкая, безнадежная корова, домой можешь не приходить».
– Но пап, – говорю я тихо, пытаясь его разжалобить.
– Сама ищи, где ты будешь спать, – орет он во всех горло. – Оставайся на «Уимблдоне» и спи там. Или еще где. Мне все равно.
Он вешает трубку.
Я только что сыграла в полуфинале «Уимблдона». Но в глазах моего отца я недостойна того, чтобы прийти домой.
У игроков вокруг меня своя жизнь: они болтают, обедают, совещаются с тренерами. Я же одна и разбита. Денег у меня нет – или по крайней мере, доступа к ним. Кредитной карты нет. Все это у папы. Он контролирует всю мою жизнь.

Меня начинает накрывать. Я такая неудачница. Проходят минуты, потом часы. Я забиваюсь на маленький диван в углу лаунджа, надеясь, что там меня никто не заметит. В конце концов я остаюсь одна.
Около 11 приходит уборщица. Увидев меня, она подходит и говорит мягко: «Тебе нельзя здесь оставаться».
Я признаюсь ей: «Мне некуда пойти», – и в этот момент сама это осознаю. У меня в глазах встают слезы.
«Я должна сообщить начальству», – говорит она.
Приходит Алан Миллс – турнирный рефери. «Что произошло?» – спрашивает он ласково.
«Мне некуда пойти. Мне негде переночевать».
У меня по щекам текут горячие слезы, но я не объясняю, что это меня собственный отец бросил. Как всегда, приходится его защищать. Но такое впечатление, что Алан и так все знает. Агентство Advantage, которое ведет мои дела, сняло чудесный дом в Уимблдоне; Алан звонит моим менеджерам, которые там живут, и они говорят, что я могу переночевать у них. Он вызывает мне турнирную машину, которая отвозит меня к ним.
Я приезжаю в слезах, и Иван с Джоном смотрят на меня озадаченно. Они говорят, что чуть раньше звонили отцу, чтобы договориться об ужине, но трубку взял мой девятилетний брат Саво. Джон говорит, что слышал на заднем фоне голос отца. Но Саво сказал: «Папы нет».
От поведения отца мне одновременно невыносимо больно и стыдно.
Меня отводят в гостевую комнату. Ну, по крайней мере, сегодня он меня не избил. Пытаясь уснуть, приходя в себя после шока и обиды, я начинаю понимать, что, наверное, никогда не смогу осчастливить своего отца. Что никогда не буду для него достаточно хороша».

https://www.sports.ru/tribuna/blogs/glaz_naroda/1476034.html