Проблемы воспитания и наказания детей и подростков. Порка как метод наказания.

Если бы эту историю рассказал мне любой из вас, я бы посмеялся - ну и фантазия у тебя. Но быть в своей шкуре куда сложнее, чем примерить хоть чью-то. Когда твоё детство лишено плюшевых медведей и сладкой ваты, ты входишь во взрослую жизнь сутулым, да что там - уставшим горбатым стариком с умом ребёнка.

Я засмеялся.

- Сиплый, хорош заливать.

Ромка улыбнулся:

- Ну как? Убедительно?

-Да уж, куда убедительней. Растрогаешь мамок и стареющих бездетных тетёх.

-Да ты не шаришь, Сань, такие чаще всего и подают.

-Ага, подают. А потом забирают. Забыл чтоли ту тетку с Углового?

-Ну ты нашёл, кого вспомнить, -Ромка сплюнул и потер нос. - Может, закурим?

Я достал из кармана остатки «Пегаса» в «мягкой» пачке.

-Три штуки осталось. Давай «на пэ»?

-Сань, ну ты как в третьем классе. Кури, нашмаляем, суббота же.

Мы молча затянулись, каждый думал о своём.

-Ладно, почапали, - Ромка спрыгнул со скамейки, - надо ещё за Ленкой зайти.

Мы вышли из двора и направились в центр города. Ленка ждала нас в двух кварталах от ромкиного дома.

-Вы чего как долго? Ром, - Ленка взяла Сиплого под руку и прижалась плечом к его плечу,- может, ну его этот Бродвей? Может, ко мне пойдём? Бабка в деревню укатила на три дня, хата свободна. У меня манюшки есть, возьмём «Три топорика» и похавать чего. Пойдём? - она перевела на меня насмешливый взгляд. - Санечка, тебе домой не пора? Мама с папой не заругают? - Ленка засмеялась.

Хмыкнул и Ромка. Я отвернулся, чувствуя, как краска залила лицо.

-Ты че, Сань? Да ладно тебе, - Сиплый толкнул меня локтем. - Сходим ненадолго, там посмотрим, может, и впишемся, - подмигнул он Ленке.

Апрель выдался тёплым и слякотным. По вечерам все ещё было зябко, но днём уже вовсю припекало солнце, и нам это играло на руку - народ все больше выходил на улицы, а, значит, можно было расчитывать на неплохой улов.

Я знал Ромку всего месяц, но что-то в нем притягивало меня, влекло, манило, заставляя снова и снова приходить в этот двор на окраине города, где в давно приговорённой к слому, покосившейся деревянной двухэтажке и жил он с вечно пьяной матерью и без конца меняющимися ее кавалерами.

Нам было по 15.

Ромка завидовал мне: шмотки, кассетник, карманные деньги, - не зная, что за этим стоит жизнь с вечно занятым своими делами и практически не замечающим меня отцом и не вылезающей от подружек и парикмахеров, мало чем, кроме смены оттенка волос, интересующейся матерью.

Я завидовал его свободе: отсутствие необходимости возвращаться домой ко времени, допросов, где и с кем был, бесконечных требований «соответствовать».

Мне нравилось проводить время в их компании, хоть Ленка постоянно цепляла и подшучивала надо мной, считая домашним мальчиком. В общем-то, в отличии от них, уличных, не имеющих, да и особо не ищущих, родительской заботы и тепла, по сути предоставленных самим себе и отвечающих сами за себя, наверное, я и был таким, «буржуйчиком», как часто называл меня Сиплый. Но отсутствие контроля, легкость, ощущение собственной значимости, - я готов был отдать за это многое. Оттого, зачастую или проглатывая или пропуская мимо ушей девчачьи насмешки и издевки, я снова и снова искал встречи с этими ребятами, не смотря на родительское недовольство, да и прекрасно понимая, что Ленка и Сиплый вполне могут обойтись и без меня.

Перекидываясь шуточками и иногда откровенно посмеиваясь над прохожими, мы неспешно добрели до сквера, венчающего Бродвей - самое популярное место в городе. Днём в тёплую погоду на лавочках здесь отдыхали старушки, неторопливо, читая книгу, покачивали детские коляски молодые мамочки, играла в классики детвора; ближе к вечеру у установленного в глубине уютного тенистого сквера небольшого эстрадного подиума собирались горожане и редкие гости нашего небольшого городка, чтоб послушать импровизации местных знаменитостей и просто талантливых молодых людей; когда темнело и ночью Бродвей и прилегающий к нему сквер становились местом тусовки городской молодежи.

Ромку здесь знали практически все: к его гордости, были даже поклонницы, просящие исполнить ту или иную, особо полюбившуюся, мелодию или песню. Он расчехлял гитару, откашлявшись, пробовал перебором настройку струн, хитро улыбался. Гитара была его гордостью: казалось, на фоне потрепанной и не всегда чистой одежды да и в целом довольно жалкого его внешнего вида, она сияла, словно сделанная не из дерева, а из самого настоящего золота. Ромка берег инструмент как зеницу ока, и не столько потому, что был это способ его заработка, сколько потому, что гитара - единственное, что осталось у него от прошлой, счастливой жизни, в которой жил с ними отец, а мама, ласковая, улыбающаяся, целовала его по утрам, называя «Мой Ромэо».

-Сиплый, нашу, - бывало, доносилось из толпы - какой-то затусивший раньше времени, а чаще всего, просто перебравший нефор требовал «Группу крови» или «Мы вместе».

Но у Ромки цель была не развлечь местную молодежь, поэтому, пользуясь обаянием чуть хрипловатого своего, но при этом приятного, мягкого, тембристого голоса, он пел тягучие цыганские романсы, нередко вызывая у благодарных слушателей не только слёзы умиления, но и желание помочь несчастному мальчику «копеечкой».

В паре с Ленкой выглядели они как нельзя гармонично: стройная, черноволосая, с огромными карими глазами, девушка повязывала поверх истрепанных джинсов цветастый платок, доставала из небрежно брошенного возле «сцены» рюкзака, как она называла, «свою перкуссию», а по просту - обычный пластиковый бубен, который легко купишь в отделе игрушек, и, покачивая бёдрами в такт переливам извлекаемой Ромкой из гитары мелодии, пританцовывала, отбивая ритм и выводя безупречным лирическим сопрано пронзительные нотки бэк-вокала.

Моей же обязанностью не так давно стало время от времени обходить слушателей, предлагая им оказать музыкантам посильную финансовую помощь посредством опускания монет и купюр в старенькую кепку-гаврош.

Сегодняшний концерт наш близился к своему завершению, и я в последний раз решил обойти растроганную публику. Двигаясь в такт мелодичным аккордам, плавно приближался я к стоящим чуть поодаль от сцены слушателям; окончательно войдя в роль и повернувшись перед ними на пятках, я поклонился в почтительном реверансе, вытянув руку с кепкой вперёд. Простояв несколько секунд и не дождавшись реакции, я распрямился и оказался лицом к лицу со своим отцом. Как я мог не заметить его, стоящую рядом мать и недоуменно выглядывающую из-за их спин соседку тётю Галю, я не знал. Но красноречивый взгляд отца и процеженное им сквозь зубы так тихо, что услышал только я, «Домой бегом, там и поговорим», явно не сулило мне ничего хорошего. На какие-то доли секунды застыв в онемении, но, достаточно быстро совладав с собой, я развернулся и, все также призывно улыбаясь прохожим, направился вглубь сквера к сцене. Сиплый и Ленка уже закончили выступление и теперь, болтая и посмеиваясь, ждали меня.

-Сань, че скис? Нормально забашляли?- Ромка, улыбаясь, толкнул меня плечом.

Я ещё раз обернулся - родителей в сквере уже не было, да и остальной народ постепенно расходился от сцены, занимая свободные лавочки.

-Да, вроде неплохо сегодня, - я улыбнулся в ответ.

Было около шести вечера; ласковое только днём апрельское солнце скрылось в нахмурившемся небе, и мы решили, минуя свой обычный маршрут, идти сразу к Ленке, зайдя по пути в продуктовый.

В квартире Ромка по-хозяйски уселся в кресло-качалку, закинув вытянутые ноги на стоящий рядом низенький табурет; я был здесь впервые и с интересом рассматривал выставленные в линию на добротном резном темно-вишнёвом с выпуклыми ящиками комоде фотографии. С одной из них смотрела на меня пронзительно-карими глазами девочка лет восьми; на иссиня-чёрных ее волосах красовался огромный белый бант; улыбаясь, она крепко сжимала в руках букварь. Надпись внизу фото гласила: «1 сентября 1990 года». «Ленка, - подумал я, - красивая какая!» - И уже вслух спросил:

-А что у неё с родителями?

Ромка поморщился, явно вспоминая о чём-то неприятном:

-Отец сидит, а мать без прав, в деревне она. Ты только Ленку не спрашивай, она не любит таких разговоров.

Я промолчал, снова вспомнив слова отца в сквере, ясно понимая, что неприятного разговора не избежать, а я просто оттягиваю время.

Мы сидели за нехитро накрытым столом, говоря обо всем и ни о чем; когда Ленка и Сиплый слишком увлеклись друг другом, я решил, что пора домой, тем более сосредоточиться на разговоре с ними все равно не удавалось: все мысли были заняты предстоящими разборками - а иначе и быть не могло- с отцом.

Я вышел из подъезда, зябко ёжась под начинавшим накрапывать холодным дождем и, выбрав самый длинный маршрут, нехотя поплёлся домой. По дороге я думал о том, что отец, наверняка, крайне недоволен мои общением с «шушерой» - так он называл нашу компанию, считая, что никто из них не ровня его сыну, а дружить я должен с людьми его круга - детьми его друзей, коллег, на крайний случай - ближайших подчинённых.

-Ма, па, я дома, - по привычке, а больше даже надеясь разрядить обстановку, с порога крикнул я, но ответа не последовало. Наскоро приняв душ, я забрался под одеяло, пытаясь согреться после прогулки под весенним дождем, и вскоре заснул.

Проснулся я оттого, что кто-то резко сдернул с меня одеяло. Решив спросонья, что скинул его сам, я принялся, не открывая глаз, шарить по кровати, пока ощутимый тычок в плечо и раздавшееся у самого уха отцовское «Вставай. Быстро» окончательно разбудили меня.

-Па, ты чего? - переведя полусонные глаза с отца на стоящие на столе электронные часы, табло которых показывало 8:15, недоуменно спросил я. - Воскресенье же. Можно поспать?

-Ты меня плохо понял? - тон отца не допускал возражений. - Пять минут на умывание, мы с мамой ждём в комнате, быстро.

Он вышел. Я нехотя вылез из кровати и поплёлся в ванную, думая, что отцу нечем больше заняться, кроме как устраивать разборки с раннего утра. Но с другой стороны, то, что удалось избежать объяснений вчера, играло мне на руку: отец скорее всего уже почти успокоился, а это значит, что «вынос мозга» не затянется, как обычно, на целый час. С этими мыслями я вошёл в гостиную и остановился перед сидящими на диване родителями.

-Саша, во сколько ты пришёл вчера? - строгим, но спокойным голосом начал отец.

-В девять, - всем своим видом показывая, что разговор мне не интересен, ответил я.

-Во сколько ты пришёл вчера? - поднявшись с дивана и опустив руки в карманы серых домашних брюк, отец теперь расхаживал по комнате.

-Ну, в одиннадцать, - я со вздохом закатил глаза.

-А я сказал во сколько придти? - отец остановился и в упор смотрел на меня.

Я молчал.

-Язык проглотил? Во сколько я велел быть дома?

-Не помню. Да какая разница? Мне че, за каждую минуту перед тобой отчитываться? - выплюнув слова в лицо отцу, я тут же пожалел об этом, видя как стиснул он зубы и как заходили желваки на его скулах.

-Ты думаешь, слишком взрослый стал? Пока живешь в этом доме, будешь делать то , что я говорю, - стоя в двух шагах от меня, он упёрся кулаком в стену. - И если скажу отчитываться поминутно, значит будешь отчитываться поминутно. Это ясно?

-Да щас! - начал было я, но замолчал на полуслове, получив от отца удар по губам. Рот наполнился тяжёлым металлическим вкусом крови. - Совсем чтоли? За что? - прижав руку ко рту, я с усилием сглотнул.

-На словах не понимаешь, значит, буду кулаками объяснять, - голос звучал по-прежнему спокойно и уверенно. - Во сколько я велел быть дома? Я сказал идти вместе с нами! Говорил? Я говорил??

Я стоял, молча опустив голову и думая, что надо просто дать отцу выговориться и выпустить пар.

-Я говорил, не общаться с этой шушерой? - выходя из себя, он начал повышать голос. - Говорил? Ты понимаешь, что ты сделал? Полгорода видело - да какое полгорода - весь город видел, как сын директора завода на центральной площади деньги клянчит! Ты о чем думал вообще? Безмозглой своей башкой о чем ты думал?? Или ты задницей думаешь вместо головы?

Обидные слова резанули слух. Я посмотрел на мать, но она с отсутствующим видом рассматривала свои ногти, будто вокруг ничего не происходило.

-Сам ты задницей думаешь! - не зная, зачем, заорал я.

-Сопляк! - Пощечина прозвенела оглушительно громко и, сбив меня с ног, разбилась где-то в углу ставшей в момент пыточной комнаты. - Встать!

Я поднялся, прикрыв рукой горящую щеку.

-Как ещё объяснять? Сколько говорить? Нравится со швалью по городу таскаться? В дерьме возиться нравится? - отец орал, уже не сдерживая себя.

-Нравится! Да, нравится! А тебе указывать нравится? Надо, чтоб как собаки слушались, да? Бить нравится? - казалось, слова вылетали, не дожидаясь моего одобрения. - Ничего ты мне не сделаешь! С кем хочу, с тем и буду шляться!

Вторая пощечина гулом отдалась в голове, откинув меня к ногам поднявшейся с дивана матери. Повисла тишина.

-Ну вот что, сын, - абсолютно спокойно, будто и не он вовсе две минуты назад орал на меня, выдохнул отец, - я думал, ты уже достаточно взрослый и в состоянии слышать слова и думать головой.

Я прекрасно понимал, к чему он клонит. Он был горяч и скор на расправу, и я, наверное, даже привык к такому положению дел, но последнюю порку получил почти четыре месяца назад, и это давало мне основания думать, что излюбленный отцом, но невероятно болезненный и унизительный для меня метод воспитания наконец-то остался в прошлом.

-Пап, да не надо. Да не надо, я понял все, - начал, было, я, поднимаясь с пола, - не надо, прости.

Но отец был непреклонен.

-Марина, принеси, пожалуйста, ремень из шкафа.

Мать, сложив руки на груди, всем своим видом выказывала негодование. В общем-то она никогда и не заступалась за меня, но и не присутствовала, предпочитая в моменты разборок заниматься своими делами. Сейчас же она с готовностью вышла и меньше чем через минуту вернулась в комнату, протянув отцу ремень.

Я стоял у окна, чувствуя, как спазм все сильнее сжимает горло. Едва заметная прохладная тяга из форточки совсем не спасала, не давала возможности надышаться. С отчаянием осознавая, как липкий страх расползается по всему телу, сковывая мышцы и парализуя рассудок, я готов был признать собственную трусость. И тот факт, что за много лет повторяющихся событий так и не сумел привыкнуть к унижению и боли.

-Раздевайся, чего ждёшь? - вырвали меня из ступора слова отца.

Собственно, «раздеваться» особо было и нечего: выскочив с утра из кровати, я так и стоял в одних трусах.

-Пап, ну не при маме же? - голос дрогнул, выдавая подступившие слёзы.

-При маме. Время не тяни, - прозвучал безапелляционный ответ.

Я подошёл к дивану, чувствуя, как лицо заливает краска стыда, молча спустил к коленям трусы и перегнулся через подлокотник, уткнувшись лицом в обивку. Ничего не видя, но отчетливо различая на слух каждое движение отца, я слышал, как звякнула пряжка, когда он наматывал ремень на руку; как, сделав пару шагов, он приблизился ко мне и молча стоял несколько секунд, видимо, о чём-то раздумывая; и как сначала поднялся, а затем опустился, следуя за отцовской рукой, ремень, рассеивая в разрезанном воздухе хлипкую надежду на прощение.

Удар. Я глубже уткнул лицо в диван, шумно втянув воздух через стиснутые зубы, сумев сдержать крик на этот и следующие за ним ударов пять или шесть. Но дальше, не в силах молча терпеть, выкрикивая сначала отчетливые, потом все более бессвязные просьбы поверить и простить, срывая голос на хрип, я чувствовал, как к горлу подкатывает рвотный позыв. В отчаянии застучал я рукой по дивану, и отец, зная эту мою особенность, остановился, но было поздно: в глазах у меня потемнело, в горле заклокотало, и обильный поток рвоты вылился на диван. Я отпрянул, взвыв от пронзившей тело боли, хватая воздух ртом.

-Вставай и убирай - тихо сказал он.

Я поднялся и, с трудом перебирая трясущимися ногами, поплёлся в ванную, напрочь забыв о своей наготе. Вычистив диван, все ещё всхлипывая, я смотрел на отца.

Ну? Ложись, - он кивком указал на диван.

Я заревел.

-Пап, ну не надо больше, ну не надо, пожалуйста.

-Я сказал, ляг, - да я и сам знал, что уговаривать бесполезно, снова перегнулся через подлокотник.

-Ну так что? Нравится со швалью общаться? Нравится? Нравится? - с новой силой обрушились удары.

-Нет, нет, не надо, -мои крики переходили в бессвязный визг.

Хлестнув ещё раз двадцать, отец остановился.

-Вставай. И в комнату одеваться. Бегом.

«Бегом» не получилось, и я, скуля и размазывая по щекам слёзы, вышел из гостиной.

Больше всего хотелось лечь и заснуть, но вошедший за мной отец, открыв шкаф, достал трусы, джинсы, свитер и швырнул на кровать.

-Зачем? - я не понимал, что он хочет от меня.

-А ты что такой непонятливый вдруг стал? - мне показалось, с какой-то издевкой проговорил отец. - Сказал, одевайся, что не ясно?

Я натянул белье, помятый свитер и с трудом, стараясь как можно меньше касаться жесткой тканью израненной кожи, джинсы.

-Иди обувайся.

-Мы куда-то идём? - выражение лица мое, наверняка, было глупее некуда, но я, действительно, ничего не понимал.

-Не мы, а ты. Ты идёшь к своим друзьям. Для которых ты деньги клянчишь на улицах. И с которыми шляешься по ночам. Ты же этого хочешь? Полной свободы? Пожалуйста! Твоё желание исполнено, - отец открыл входную дверь. - Давай, на выход.

Я вытаращил глаза:

-Ты серьезно? Пап? - Вопрос был скорее риторическим, по лицу отца и так было понятно, что он не шутит. - Не пойду я никуда, - я, было, дернулся в сторону комнаты, но отец, ухватив меня за воротник свитера, вышвырнул в коридор.

Я оказался в подъезде босиком, все ещё думая, что отец просто решил припугнуть меня; но через пару минут дверь снова открылась, и из квартиры поочередно вылетели куртка, рюкзак и кроссовки, из которых вывалились свернутые комочком носки.

-Пусти! - я кинулся вперёд, не обращая внимания на боль в ногах и ягодицах, но дверь захлопнулась перед самым моим носом. - Пусти! Пусти! - что есть мочи забарабанил я в дверь, слыша в ответ лишь гулкую тишину.